Эрнст Юнгер - Сады и дороги. Дневник

Всю вторую половину дня мы продвигались дальше через обширный Арденский лес, то поднимаясь в гору, то опускаясь под гору. Через французскую границу — поскольку в отсутствие командира я как раз вел батальон, то послал связного напомнить Спинелли отметить это событие кличем «Ran wecke!». На пути все новые сгоревшие автомобили, сбитые самолеты, могилы, домашняя утварь. Повозки беженцев похожи на корабли; видны обломки предметов, словно морем выброшенные на берег там, где они потерпели крушение. И мертвые лошади — проходя мимо одной, сплошь усыпанной мухами, посыльный заметил: «Прямо кипит изнутри», — чем весьма удачно выразил состояние, в котором она находилась. Посреди этого хаоса уже тянутся мощные кабели, на которых в некоторых местах висят маленькие таблички, грозящие смертью каждому, кто повредит их. Это — нервные стволы армии. Во время одного из привалов я осмотрел небольшое, добротно возведенное укрепление, которое, видимо, для сдерживания бронемашин, удачно располагалось на изгибе шоссе. Грациозные орудия, еще подкарауливая, смотрели из амбразур, кучи гильз были разбросаны вокруг них. Потом — на позициях, огибавших укрепление, пока внезапная мысль о том, что перед ними, должно быть, заложены мины, не испортила мне изучение.

Через Буйон, над которым на горе возвышалась крепость. В черте города развороченные дома, развалины длинных улиц, особенно в районе старого моста в центре. Мимо прошли люди с бутылками вина; я отрядил Рэма на велосипеде, чтобы разнюхать источник; он вернулся обратно с несколькими бутылками бургундского. По его рассказу, он побывал на каком-то армейском складе, в подвале которого восседала изрядно подвыпившая компания. Вообще, надо заметить, вдоль всего продвижения в сторону противника стояли бутылки из-под шампанского, бордо и бургундского. Я насчитал, по крайней мере, по одной на каждый шаг, не говоря уже о местах лагерных стоянок, которые выглядели так, как будто их оросил бутылочный дождь. Ну, да это, пожалуй, уже стало традицией кампаний во Франции. Каждому вступлению германских войск сопутствует преизобильное возлияние, как его устраивали боги Эдды и перед которым не устоят никакие запасы.

Квартира в Гивонне, с общим размещением в замке, в городе сильное разорение; нередко в тех местах, где стояли дома, видны лишь чудовищные, заполненные желтой водой воронки. В парке — свежие могилы немецких солдат медико-санитарной службы, погибших там в результате прямого попадания бомбы. Автомобиль владельца вверх колесами лежит в замковом пруду. Я спал на полу в детской рядом с полкой, уставленной книгами, и на сон грядущий полистал школьные тетрадки.

В восемь часов выступление. Вокруг царит мертвая тишина, которая поразила меня еще в Бельгии. Пустынный ландшафт, только солдаты, с лошадьми и повозками влекущиеся вперед по дорогам, оживляют его.

Еще в утренние часы мы вступили в Седан. Город был сильно разрушен; большие дома смяты прямыми попаданиями бомб, другие лишились фасадов, так что внутренность комнат и роскошных залов смотрелась теперь как на архитектурном профильном сечении, да еще винтовые лестницы, повисшие в воздухе. В переулке, который мы пересекали, картина, кажется, стала веселей. Мы увидели солдат: одни просунули головы через голые стропила крыш, другие наполовину вывесились из окон. На красных шнурах от гардин они спускали вниз покачивающиеся бутылки с бургундским, одну из которых, подобно рыбе намерившейся удрать с приманкой, я тотчас же изловчился подхватить на ходу: «Châteauneuf-du-pape» урожая 1937 года.

Город мы покидали по дороге на Доншери, где я увидел новое поколение знаменитых тополей и вязов. В пыли, по правую от меня руку, лежала великолепная ангорская кошка с черной, подсвеченной бархатисто-коричневым шкуркой, распластавшаяся наподобие коврика. Когда я наклонился с седла, чтобы поближе разглядеть ее, в нос мне ударил запах падали. В садах цветущие пионы, между ними кролики, грызущие листья салата. Короткий привал, по счастливой случайности возле какого-то склада, битком набитого сапогами и одеялами, из чего я приказал укомплектовать недостающее нам количество. Мой унтер-офицер, командующий кухней, некоторое время маршировал бок о бок со мной, он поведал мне, что его дед в 1870-м, его отец в 1914-м, и теперь вот он сам в 1940 году проходили этими местами.

Недалеко от знаменитого домика на дороге стоял генерал, он поприветствовал роту и поинтересовался моим самочувствием, когда, подъехав к нему верхом, я отдавал рапор т.

«Благодарю, господин генерал, хорошо. Можно ли надеяться, что мы, наконец, вступим в бой?»

«Вступите, сударь, вступите — под Сен-Кентеном».

Дальше мимо этих поразительных мест. В деревнях и городках не дымил ни один очаг, на нашем пути не повстречался ни один ребенок, ни одно живое существо. Нередко я прижимался лицом к стеклам окон и тогда видел в комнатах накрытые обеденные столы, с тарелками и бокалами, но без гостей и хозяев — картину внезапно прерванных трапез. В церквях еще стояла на алтарях серебряная и золотая утварь, а во дворцах жизнь, казалось, заснула беспробудным, как в замке Спящей Красавицы, сном — мертво, мертво, мертво. Весьма примечательно было то, что в населенных пунктах, вдоль бордюрных камней, были расставлены длинные ряды всевозможных стульев, от простой кухонной табуретки до роскошного, отделанного златом и пурпуром кресла — однако все пустые, будто на них восседали призраки. Впрочем, когда я поинтересовался у единственного попавшегося мне навстречу жителя, что все это значит, — тот поведал мне, что-де приезжал на грузовике какой-то военный чин и велел в кратчайший срок провести очистку помещений. В результате мэр оказался пьяным в стельку, а беспорядок чрезвычайным. Это меня немного утешило, ибо я увидел, что зрелища, столь угнетающе подействовавшие на меня, лежат в природе вещей и не объясняются исключительно нашим присутствием. Предметы обихода обладают тем свойством, что из дома, который покинули, исчезает номос [120] Nomos — обычай, закон, порядок (греч.). ; лары и пенаты не остаются в нем. Во всяком случае, на примере увиденного учишься ценить ту могущественную, почти незримую работу, которая проделывается благодаря семье.

Совокупность всего являет грандиозное фойе смерти, прохождение через которое основательно потрясло меня. В один из ранних периодов своего духовного развития я часто погружался в видения абсолютно вымершего и обезлюдевшего мира, и не стану отрицать, что эти мрачные грезы доставляли мне тогда наслаждение. Здесь же я вижу идею осуществленной, и мне хотелось бы верить, что, даже если бы никаких солдат не было, дух очень скоро все равно бы разрушился — в эти два дня я уже успел почувствовать, как уничтожение берет свое.