Эрнст Юнгер - Сады и дороги. Дневник

Мое сердце никогда не оставалось равнодушным к несчастью — и, на мою беду, всегда как раз к тому, что не в моде. Между тем мне это кажется одним из тех свойств, по которым подлинное несчастье и узнается.

В первой половине дня в арсенале, где проверял караул, а потом под управлением Койнекке стрелял дробью по бросаемым вверх бутылкам. Хранились там и огромные запасы; так, я обнаружил длинный склад, битком набитый специями, откуда велел набрать корзину всего понемногу для нужд месье Альбера. В другом складе я наткнулся на гору диковинных предметов, среди которых преобладали карманные ножи, бритвенные лезвия, ключи, бумажники и записные книжки. Из этого я заключил, что через это место проведено было огромное множество пленных, и им пришлось оставить здесь эти вещи. Среди них я обнаружил обстоятельный дневник какого-то французского капитана, который забрал себе. Он, даже чисто графологически, представлял собой образец того, как из уверенной определенности можно попасть в обстоятельства крайне сомнительные. Так, он начинался аккуратными записями, сделанными чернилами, а завершался торопливыми заметками, набросанными карандашом и, ближе к концу, кусочком сангины.

Совершенно неожиданно я со своей ротой откомандирован в Шато-Тьери. На грузовиках мы проехали через Суассон.

Но до отъезда я велел прибраться в доме, где уже сложился своего рода уют развалин, похожий на тот, что был в Москве при Наполеоне. Затем я распрощался с Артюром из-за его слишком уж марокканских замашек. Он предстал предо мной и умолял не прогонять его, ибо он-де предпочитает служить мне вместо того, чтобы «de faire се qu'on appelle des traveaux de pisse» [141] Приблизительный смысл: «Пить там всякое пойло», «Таскать за кем-то мочу» (фр.). . Но поскольку он необъяснимым образом уже после завтрака был постоянно навеселе, а к вечеру, что та сорока, набивал полные карманы крадеными вещами, я велел препроводить его обратно в цитадель, к остальным пленным. Месье Альбера мы, напротив, оставили.

Дороги, деревни и города, которые мы проезжали, лежали в развалинах, путь наш был сплошь усеян сожженными машинами; попадались и выгоревшие танки. Мертвые лошади, руины, могилы. Из участков густого леса трупный запах. Во многих местах памятники 1870 года и времен Мировой войны, нередко разрушенные попаданиями снарядов.

Посреди этого мира обломков на шоссе и на вновь восстановленных мостах стоит грохот тяжелых колес стремительного наступления бесконечных колонн, направляющихся на запад. Орудия, зенитки, боеприпасы, пехота на вездеходах, танки, санитарные автомобили, прожектора, дезинфекционные роты и транспортные средства, формы и назначения которых никто не знал. Царило настроение бессонных ночей, и в то же время сознание неодолимого военного превосходства. Капоты двигателей тяжелых машин украшают причудливые амулеты: грубые деревянные башмаки, стальные трофейные каски, выпучившие глаза противогазы и элегантные манекены, которым встречный ветер забрасывает на головы розовые шелковые юбки. Машина одного штурмового подразделения увенчана черепом, который, судя по вскрытой и чуть приподнятой крышке, позаимствован из какого-нибудь кабинета анатомии. В Суассоне на засыпанных щебнем и кирпичом площадях выставлены манекены из магазинчиков готового платья. Они, кажется, указывают куда-то руками и мило болтают между собой; полицейский в красной фуражке высоко задирает юбки крестьянской девчонке.

Поскольку город пострадал от обстрелов, я поехал дальше, в Эссом, лежащий минутах в двадцати езды на берегах Марны. Там тоже царит неописуемый хаос, с баррикадами на улицах; в садах между тем ни души. В замке, где мы расквартировались, до нашего наступления хозяйничали альпийские стрелки — мебель стоит в парке, а перед входом валяется мертвая собака. В одном углу штабелем сложен запас французских мин нажимного действия с табличкой, призывающей к осторожности. В комнатах уже поселились кролики, на верхнем этаже навстречу внезапно выпрыгивает вспугнутая ангорская кошка.

После прибытия и размещения личного состава — в садах, где цветут первые лилии и зреет урожай. Наверху, на горе, под лучами солнца, в одиночестве, в чьем-то небольшом садовом хозяйстве. Земляника, смородина трех цветов, красная и белая малина. Какой-то мелкий сорт земляники, почти черный, неправдоподобно сладкий. Солдаты приносят вино в бочонках и мешки кофе, обнаруженные при разборе баррикад. Так падает цена товаров, когда речь заходит о жизни.

Вечером, да и сейчас еще, какое-то странное чувство, похожее на опьянение. Я наполнен увиденными картинами, как сосуд, переливающийся через край. Они продолжают струиться верхом и текут по мне, и текут.

С утра я велел месье Альберу забить четырех уток, потерянно бродивших по парку, а затем, на велосипеде, отправился в Шато-Тьери, чтобы получить дальнейшие распоряжения у генерала Шелльбаха, расположившегося там в «Голубом монастыре». В поисках этого здания я исколесил весь пустынный квартал, где дорогу мне то и дело перегораживали мертвые лошади. По краям центральной улицы, во всю длину ее, вытянулась цепочка врезавшихся одна в другую машин. Они казались огромной мозаикой и отвлекали внимание от деталей — как на картинке-загадке [142] Ср.: «Сердце искателя приключений», глава «Картинки-перевертыши». . Так, записывая приказ посыльному, я для опоры положил планшет на бронеавтомобиль, от которого сохранилась только рама ходовой части. Уже двинувшись дальше, мне припомнилось, что, пока я делал запись, мой взгляд скользил по этой массе железа, похожей на раскаленный колосник. Без мяса на этом ужасном гриле тоже не обошлось. Таким образом, я почти автоматически снимаю фотографии, которые затем проявляются каким-то таинственным образом несколько минут или даже несколько часов спустя.

Из тамошнего лагеря я прихватил с собой сотню пленных, чтобы навести мало-мальский порядок в замке и прилегающем парке. Они пожаловались мне на голод, поэтому я велел для начала принести из погребов вина и распределить по садам, где им предстояло работать, а кроме того, пообещал им хороший ужин прежде, чем отошлю их обратно. Выпив по кружке вина, они, будто рой Аладдиновых джиннов, опять воспряли силами. А месье Альбер тем временем уже насаживал уток на вертел и начинял их оливками, целую жестянку которых мы обнаружили на кухне.

К вечеру замок был полностью вычищен, и мы уже надеялись было усесться за стол, как поступил приказ к отправлению. Нам надлежало передислоцироваться в Монмирель, чтобы выполнять там те же, что и в Лаоне, функции. Вследствие этого я не смог выполнить данного пленным обещания, потому что суп для них только сейчас был поставлен на очаг. Тогда я велел разделить между ними уток, что, правда, было скорее символическим жестом, нежели серьезной пищей.