Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

— Что случилось?

— Скандал. Он поссорился с профессором Родионовым. А тот пожаловался ректору и в партийный комитет. Они его исключили, исключили за хулиганство.

— Расскажите спокойней, без эмоций.

— Эх, как же тут без эмоций? Вся надежда теперь только на вас. Помогите, прямо хоть на коленях буду просить.

— Ну, ну, успокойтесь, не надо этих слов. Если я что смогу, я все сделаю.

— Только вы, только вы один можете…

Когда он немного успокоился, я узнал, в чем было дело. Его сын с группой других студентов сидел в холле учебного корпуса перед началом лекции. Они пришли раньше времени и от нечего делать развлекали себя песнями, шутили, жевали бутерброды. И, конечно, как все молодые, они подняли шум. В это время через холл проходил Родионов, профессор хирургии, которого они не знали, потому что еще не проходили его предмет. Родионов был грубый и неприятный человек, я помнил его с моих студенческих лет. Это он призывал нас недавно на собрании «каждый день читать великого Ленина». Вместо того чтобы проявить мягкость старшего и по-отечески спокойно урезонить шумную молодежь, он стал кричать на них. Большинство притихло, но некоторые возмутились его тоном. Среди них был и Игалевич-младший. По мальчишеской задорности он вступил в пререкания с незнакомым ему человеком. Тогда Родионов сконцентрировал свою злобу на нем. Между ними произошел примерно такой диалог (со слов отца):

— Вам вообще не место в медицинском институте, — закричал Родионов.

— Почему это мне не место здесь?

— Вы знаете почему.

— Потому что я еврей, да?

— Я этого не говорил.

— Но вы сказали, что мне здесь не место и что я знаю — почему. Объясните.

— Отстаньте от меня! — завопил Родионов. — Вы даже не знаете, с кем говорите.

— Плевать я хотел на это. Я знаю, что разговариваю с антисемитом, — он даже сделал угрожающий жест, приблизившись к Родионову и взяв за лацкан пиджака.

Исключили его за аморальное поведение.

В течение двух месяцев я пытался осторожно доказывать ректору и декану факультета Матвееву, моему сокурснику, что Игалевич не виноват. Задача была непростая: я заступался за него, но не мог говорить, что сам думаю о профессоре Родионове, и, тем более, не мог говорить, что думаю об антисемитах. Вновь и вновь, при каждой встрече я пытался смягчить ректора и декана, говорил о юношеской задорности, о том, что нельзя губить жизнь юнца за его глупость. Но восстановление студента — непростое дело. Поскольку в него был замешан профессор, да еще Родионов, член парткома, ректору надо было разговаривать с ним. Тот обозлился на меня:

— Какое дело Голяховскому до этого хулигана?

Все же мне удалось их уговорить, и Игалевича приняли обратно с условием, что он полгода отработает рабочим на стройке института, а потом будет зачислен на курс младше. Его отец был вне себя от счастья:

— Вы наш спаситель! Не знаю, как вас благодарить, — он привез мне бутылку вина и еврейские сладости гоменташи — треугольники теста с запеченным маком. Я отказывался.

— Нет, нет, вы обязательно должны взять это вино. Это моя мама, бабушка спасенного вами мальчика, прислала вам — это вино из Израиля. Мама сказала, что Бог воздаст вам.

Я никогда не пил израильское вино и принял маленькую «взятку».

Однако, как говорят, ни одно доброе дело не проходит безнаказанно. Вскоре мне пришлось расплачиваться за помощь студенту-еврею. Научный сотрудник клиники глазных болезней, еврей Лерман, подал заявление от уходе, он собрался эмигрировать в Израиль. Это был первый случай в нашем институте. Эмиграция евреев в Израиль была официально разрешена, и препятствовать ему в этом не могли, но ректорат и партийный комитет устроили специальное собрание профессорско-преподавательского состава — для «осуждения поступка» и еще больше — для запугивания других евреев. Я не хотел являться на то собрание, но мне позвонили из ректората:

— Вы должны быть на собрании.

— К сожалению, у меня назначена большая операция.

— Отмените. Ваша неявка может рассматриваться как нарушение приказа ректора.

Перед самым собранием меня попросили зайти в кабинет ректора. Там, с вытянутыми от напряжения лицами, сидели четверо профсссоров-евреев: стоматолог Курляндский, рентгенолог Шехтер, кожник Мошкелейсон и терапевт Орлов. За столом — ректор и члены партийного комитета, в том числе Родионов. Когда я вошел, он сказал:

— Теперь все.

Ректор:

— Товарищи, мы ожидаем, что все вы выступите на собрании с осуждением предателя, который хочет покинуть Родину.

Родионов:

— Ваша критика должна быть острой, чтобы из выступлений было видно ваше истинное отношение к этому негодяю и его поступку.

Попросту говоря — евреев выставляли перед коллективом всего института, чтобы они секли еврея. Профессорам евреям велят — вставай перед всеми и крой еврея почем зря. А откажешься — это прямая демонстрация против партийной линии, равноценная для тебя служебному самоубийству.

На собрании полно людей со всех кафедр — их освободили от работы, вызвали сюда. Но сам «осуждаемый» не явился. Не захотел прийти и его прямой начальник профессор Федоров — глазник. Ему это прощали, у него связи с ЦК партии. То, что Лермана в зале нет, облегчало необходимость говорить: гадко, конечно, ругать при всех человека за глаза, но еще поганей сказать ему в глаза, чего сам не думаешь, а обязан говорить из-под палки.

Сначала ректор, секретарь парткома и Родионов по очереди обругали уезжавшего, прибавляя к его имени десятки редко произносимых эпитетов и определений. Во всем этом был открытый подтекст явного государственного антисемитизма, потому что выступали руководители и говорили перед лицом всего института. Они накалили аудиторию, их антисемитизм нашел в ней прямое сочувствие. В зале раздавались возгласы:

— Он предатель!.. Он Родину предал!.. Таким не место среди нас!.. Ведь есть же на свете такие негодяи!.. Позор ему!..

Немногие сидели молча, опустив глаза и повесив головы. Они не одобряли, что слышали, но возражать боялись. Выступавший Родионов закончил так:

— Нам, товарищи, надо быть бдительнее, чтобы выявлять подобных предателей в нашей среде и изгонять их, чтобы они, как паршивые овцы, не заражали наше передовое советское общество и наш коллектив, который борется за звание коллектива коммунистического труда!

Меня как током ударило — эти слова о бдительности говорили на все лады на собраниях, когда осуждали «врачей-отравителей» в 1953 году. И этот самый Родионов говорил их на партийных собраниях. И вот — прошло двадцать лет, но те же самые люди опять повторяли те же самые слова. За двадцать лет общество страны не сдвинулось с прежних позиций.