Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

На одном из дежурств мне пришлось вести борьбу со смертью. Мы дежурили с доктором Владимиром Кассилем, младше меня на четыре года. Володя был худой, как щепка, необычно энергичный, деятельный, исполнительный, а к тому же дружелюбный и остроумный. Наверное, во многом он пошел в своего отца — известного писателя для детей и юношества Льва Кассиля. Со студенческих лет Володя работал по ночам волонтером в отделении неотложной хирургии и был активным помощником для всех и во всем. Став врачом, он с энтузиазмом включился в группу по реанимации, но у него не было хирургического опыта. Поздно ночью скорая помощь привезла старушку восьмидесяти двух лет; она упала дома (садилась на горшок), сломала тазовые кости и получила неглубокие раны кожи. Я начал зашивать раны, Кассиль делал внутривенное вливание и давал наркоз. Вдруг, в самом начале операции, пациентка умерла. Факт смерти старой женщины после тяжелой травмы был раньше вполне обычным явлением — умерла так умерла. Но теперь, со знанием приемов реанимации, мы с Кассилем переглянулись и мгновенно решили попытаться оживить ее открытым массажем сердца. Нельзя было терять не то что минуту, но даже секунду. Я быстро сделал широкий поперечный разрез под грудной железой, Кассиль раздвинул рану расширителем, и я ввел ладонь под сердце. Ощущение очень необычное — сердце было как большая вялая тряпка: не только не билось, но в нем не было никакого мышечного тонуса. Так вот что происходит с остановившимся сердцем!.. Но поражаться и думать некогда — срочно начинать массаж. Техника такая: положи заднюю поверхность сердца на четыре пальца, а потом ритмично сжимай и разжимай их вместе с большим пальцем, все — за секунды. Я жму-отпускаю, отпускаю-жму, опять, опять — сердце не реагирует, остается тряпкой. Может, потому, что пациентка очень старая? Кассиль суется головой:

— Ну что — реагирует?

— Нет.

— Дай я попробую.

Он массирует, я спрашиваю:

— Ну, что — реагирует?

— Нет.

— Дай мне опять попробовать.

Если взялся реанимировать больного, надо терпеливо действовать не менее двадцати — тридцати минут, из которых первые пять — критические. После двух-трех минут массажа, которые показались часами, я почувствовал, что под рукой что-то зашевелилось: такое ощущение, будто цыпленок хочет вылупиться из яйца и робко стучит в скорлупу. Я сам себе не поверил — жму еще, жму еще. Ей-богу, цыпленок вылупляется!

— Володя, что-то зашевелилось!

— Не останавливайся, жми!

С каждым нажимом сила сокращения сердца увеличивалась, это уже был не цыпленок, а настоящее сердцебиение. Но прекращать массаж опасно: если сердце остановится, его «не запустить» — может не забиться опять. Мы по очереди продолжали массаж минут десять, помогая сокращениям сердца. Потом я зашил разрез груди, скрепив разделенные ребра.

Больная старушка выжила, мы успели вовремя, потому что ее мозг продолжал работать ясно, и она выписалась из больницы в хорошем общем состоянии. Я не говорил ей, что она была уже мертвая — зачем пугать? Родственникам просто сказал, что делали реанимацию, но они не поняли, что это такое.

Насколько я помню, это был если не самый первый, то один из первых успешных случаев полной реанимации умершего человека. Кроме врачей больницы и, особенно, группы реанимации, никто этим не заинтересовался. Во всем мире о таком случае стали бы писать в газетах, передавать по радио. Но в Советском Союзе медицина была на таком незначительном месте общественной жизни, что для широкой публики никаких сведений об этом достижении не было. Народу всегда интересны достижения его медицины, они всех могут касаться. Но интересы народа, как всегда, полностью игнорировались.

Как все хирурги, я не получал от своих больных аплодисментов, цветов и других наград. Но ведь никто из больных и не в состоянии оценить искусство своего хирурга. Больной может быть доволен или недоволен результатом операции, но неспособен понять искусства хирурга. А жаль — ведь понимают же люди искусство артиста или художника.

Впрочем, на одном из дежурств… В отделение неотложной хирургии приехала на такси молодая женщина, лет двадцати: она на улице подвернула ногу, не смогла идти, прохожие посадили ее в такси. У нее был тяжелый перелом лодыжек ноги (люди говорят — щиколоток) — кости разлетелись на мелкие осколки. Я сказал:

— Вам нужна операция.

— Доктор, как — операция? А без операции нельзя?

— К сожалению, нельзя.

Мне пришлось вложить много умения, чтобы восстановить все обломки, как мозаику, и скрепить их так, чтобы та молодая больная не осталась хромой на всю жизнь. Усталый, я пошел в комнату дежурных и увидел на столе букет красивых цветов. Санитарка сказала:

— Это вам от молодой больной, которую вы оперировали.

Я удивился: цветов я никогда не получал. На позднем обходе я подошел к кровати той женщины:

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, правда — болит немножко.

— Вам сделают обезболивающий укол на ночь. Да, спасибо за цветы. Признаться, я очень удивился.

Она засмущалась:

— Этот букет не мой, я шла на похороны и купила его по дороге, чтобы положить на гроб. А тут такой случай. Я решила: куда же цветы-то девать? — попросила отдать хирургу.

Все-таки один раз я получил цветы за свое хирургическое искусство.

Хирург всегда остается хирургом, в любой ситуации человеческих отношений он спасает жизни. Хирургу поддаваться отрицательным эмоциям нельзя, его долг — спасать жизни.

Я слышал одну историю об этом от доктора Николая Григорьевича Домье — человека самых высоких профессиональных и человеческих качеств. Он работал главным хирургом Морозовской детской больницы в Москве, я водил к нему на занятия и лекции наших курсантов. Мы с ним сблизились, и однажды он рассказал мне:

— Не знаю, откуда у меня французская фамилия Домье. Я еврей, семья моя из-под Вильны, там жило много литовских евреев. Как эта фамилия туда затесалась? Но в 1938 году мне пришлось поплатиться за свою французскую фамилию: агенты НКВД арестовали меня прямо в больнице. Я делал операцию, они хотели войти, но главный врач — добрая женшина — расставила руки на пороге и не впустила их. Она сама вошла и сказала мне на ухо: «Николай Григорьевич, они пришли за вами». В те годы не приходилось долго догадываться, кто они. Было лето и меня вывели в белых брюках и рубашке с коротким рукавом. Дети видели в окна. Обвиняли меня в том, что я — французский шпион. Странно, шпион не стал бы действовать под французской фамилией. Я сидел в Бутырской тюрьме, а в это время моя жена должна была родить нашего первого ребенка. Она родила дочь, но оказалось, что родила в тюрьме — ее арестовали по делу «О связи с французом Домье». Как я просил, чтобы нам дали свидание, я говорил: «Вот этим моими руками я делал операции тысячам московских детей; неужели я не могу узнать, что происходит с моим ребенком?» Ничего не помогало. Зимой стало холодно, мы стирали свое белье в ледяной воде. Я заморозил руки, и началось воспаление сухожилия — крепитируюший тендовагинит. После многих просьб меня отвели к тюремному доктору. Она сурово посмотрела на меня и велела своей молоденькой помощнице выписать мне простые таблетки от боли. Я извинился и сказал, что сам врач, что это мне не поможет. Тогда она крикнула: «Что, учить меня?!» и приказала конвоиру: «Увести». Молоденькая докторша демонстративно разорвала написанный ею рецепт перед моими глазами. У нее были красиво наманикюренные пальцы.