Владимир Голяховский - Русский доктор в Америке. История успеха

Оба не знали английский, а история русского крепостного театра в XVIII веке не была предметом широкого интереса в Америке. Как ветеран иммиграции я снисходительно выслушивал всплески их эйфории. После монотонно-унылой жизни в Советской России им представлялось, что здесь их ждут невероятные возможности свободного мира. Но они не знали и не ожидали, что за свободу им надо платить дорогой ценой. Пройдёт время, эйфория исчезнет, и наступит трезвая оценка сурового пути в новых условиях. Вот тогда-то и начнётся процесс понимания новой жизни. А внедрение в неё произойдёт только в процессе работы. Это я понимал по себе. И надо было знать американскую поговорку: «если дерево не гнётся — оно ломается». Судьба многих складывалась совсем не гак, как им сгоряча представлялось.

Наши русские дамы на Каплане звонили по телефону-автомату домой по нескольку раз: как их дети и внуки? нет ли каких новостей? Чемпионом звонков была, конечно, Тася, которая проводила за прослушиванием телефона больше времени, чем за прослушиванием плёнок с лекциями. Когда бы я ни выходил в коридор, всегда слышал:

— Кисанька-лапушка, ну как дела? Ничего? Ну, я позже ещё позвоню.

Некоторые звонили и в Россию, где оставались их близкие. Одна ленинградка, Ирина, мать двоих детей, каждую неделю звонила туда своей маме и уговаривала её приехать:

— Мамочка, ну как ты? Я скучаю, приезжай, мамочка!

Когда прошло шесть недель с экзамена, начали звонить в Филадельфию, в Центр по проведению экзамена, и пытались узнать — как скоро станут рассылать по почте результаты? А они всё задерживались. Но вот однажды психиаторша по телефону узнала, что её результат получен. Сразу помрачнев, бросила трубку:

— Чтоб он сдох, кто придумал этот экзамен!..

На Каплане начался невероятный ажиотаж: все звонили домой узнать результат. Большинство русских мгновенно расстраивались, большинство индусов начинали мгновенно ликовать. Медицинскую часть из наших удалось сдать нескольким, но сдать английский не удалось никому. Женщины, немного отойдя, носились по коридору вихрем:

— Сдал? Не сдал? Сколько получил?

Тася получила низкую оценку 65, а минимально необходимо было 75. Она нервно курила сигарету за сигаретой и повторяла:

— Ой, кисанька-лапушка, чувствую, мне не сдать этот экзамен, ни за что не осилить.

Такой же результат был и у той, что подглядывала в учебник в уборной. Она ревела белугой:

— Ой, что они со мной сдее-е-е-е-е-е-лали!..

Из наших отличились только двое: доцент-невропатолог из Харькова и молодая тихая докторша из Черновцов. Её и знал и-то мало, потому что она всегда тихо сидела и занималась в своём уголке, никуда не звонила, ни с кем не разговаривала. Теперь они оба были герои дня. Наши женщины окружили её, поздравляли, завидовали. Признаться, я тоже ей позавидовал. Но мне звонить было некому: Ирина на работе, сын в колледже. Я поспешил домой — проверить мой результат. Почти трясущимися руками (а на операциях они не тряслись) я раскрыл конверт и сразу увидел — 67 за медицину и провал по английскому. Так я и знал!

И хоть и знал, но остаток дня провёл в грустных размышлениях. Когда Ирина пришла с работы, мне не надо было говорить ей — результат был виден на мне. Она лишь мельком глянула на бумагу, и по привычке мы пошли гулять к Центральному парку. Я всё говорил и говорил. рассуждая — как и почему я сделал много ошибок, злился на себя, что менял ответы в моменты коротких размышлений: первое решение было правильным, а я начинал сомневаться — и делал ошибку за ошибкой. Вопросы часто ставились «с подковыркой», с «подводными рифами», и важно было сориентироваться и не споткнуться в принятии быстрого решения. В технологии сдачи такого трудного и длинного экзамена важно не только находить правильное решение, но и уметь им пользоваться: в большинстве случаев первое, непосредственное впечатление от вопроса подводит к правильному ответу. И на этом надо останавливаться.

Всё это были горькие уроки первого опыта. Я рассуждал, что и как я должен лучше подучить, чтобы не провалиться в следующий раз, Ирина сочувственно молчала. Она не корила меня, что я сам виноват, что не надо мне было делать того-то и того-то. Ей просто было меня жалко.

Когда на следующий день я явился на Каплана, многие кинулись ко мне с вопросом:

— Сдал? Что получил?

— Провалил. Шестьдесят семь.

Горько было это отвечать, и жгло внутреннее чувство стыда, что я — столичный профессор — не смог сдать, а молодая докторша из Черновцов, которая и работала-то всего три-четыре года, смогла. Можно было этому придумать много оправданий, но лучше я себя от этого не чувствовал.

Сколько мне ещё предстояло неудач и разочарований, я даже не предполагал.

Неожиданно умерла моя любимая тётка Люба, так много сделавшая для нас в Америке. Как горько, что я ничего не смог добиться ещё при её жизни! Она бы радовалась и гордилась, зная, что наша новая жизнь в Америке начала налаживаться.

Но Люба и после смерти опекала нас: она оставила небольшое наследство моей маме — десять тысяч долларов. Теперь мама была обеспечена надолго, при скромных её расходах — до конца дней. И это не только помогало ей самой, но и снимало с меня мысли о ее материальной поддержке.

Мы хоронили Любу вместе с кузеном Джаком, который взял все расходы на себя и безудержно плакал, пока ребе произносил речь над гробом. В Америке нет обычая устраивать поминки, и после кладбища все разъехались по своим домам.

Мы вернулись и прошлись с Ириной по парку, разговаривая о Любе. И как раз в тот день пришло письмо: журнал «Medical Economics — Медицинская экономика», один из солидных популярных ежемесячных изданий, принял к опубликованию в двух номерах подряд мою большую статью о социализированной медицине в Советском Союзе. Я получал гонорар $1000 и ещё премию $1000 за лучшую статью года. Эта статья могла стать важным подспорьем при предложении рукописи моей книги в любое издательство. Но я и о статье, и о книге уже и думать забыл.

А деньги нам были как раз нужны: живя на одну Иринину зарплату, мы на всём экономили. Хорошо, что продукты питания в Америке очень дешёвые — самые дешёвые в мире. На стол у нас уходила половина её заработка, на плату за квартиру и коммунальные услуги — другая половина. Вещей мы не покупали, донашивая привезенные; некоторые из наших туфель выглядели уже довольно плачевно. В общем, балансировали мы на грани возможного. А недавно выяснилось, что грант на Иринину научную работу скоро заканчивался, и ей нужно было искать новое место. Опять мы приуныли, я с некоторым трепетом ожидал, что Ирина будет теряться и нервничать. Но иммигрантский опыт закалил её: на этот раз она уже знала, как и что делать, и без паники и страха пошла в отдел кадров своего Колумбийского университета, и подала новое заявление на работу. Как у работника университета у неё было преимущество перед другими кандидатами. И вскоре появилось место старшего лаборанта в лаборатории электрофизиологии сердца при Департменте (кафедре) фармакологии. Через короткое время Ирину интервьюировал директор лаборатории д-р Майкл Розен, профессор Колумбийского университета.