Василий Ардаматский - Две дороги

— Судебное следствие не может полностью заменить предварительное, — официальным тоном сказал Младенов, ему было не до шуток.

— По-моему, мы сделали все, что в наших силах, — сказал Драголов и положил пухлые ладони на подлокотники кресла, собираясь встать. Но он не встал и продолжал: — Мы поймали матерого волка, связали, вырвали у него зубы и положили его к вашим ногам. Вам остается только засвидетельствовать, что это действительно волк, и уничтожить его. Что вы, впрочем, и делаете.

— Я с удовольствием принял бы вашу аналогию, если бы она соответствовала действительности. Да, волк пойман, но он плохо связан, и зубы у него целы.

Драголов слушал не возражая.

— Улик, господин Драголов, улик — вот чего не хватает в деле! — воскликнул Младенов, которому нужно было выговорить все, что у него наболело. Тратить заряд на Драголова было и бесполезно и небезопасно, но он не мог остановиться. — Вы же видели сами — за что ни возьмись, все непрочно! Получал от советских деньги, от кого, конкретно? Неизвестно. Сколько получал? Снова неизвестно.

— Мы говорили об этом: вы назвали бы сами какую угодно сумму, и пусть он потом отрицает, ведь никто не сомневается, что для него русские денег не жалели.

Это «мы говорили» прозвучало многозначительно, и Младенов должен был сбавить тон. Тем более что он действительно мог назвать любую сумму, и она произвела бы впечатление, а отрицание Заимова не имело бы никакого значения.

Но Младенов все-таки не желал оборвать разговор, пока он в невыгодной позиции, у него есть одна беспроигрышная карта против тех, кто готовил это дело, и он выбрасывает ее на стол:

— Главная беда — отсутствие в деле показаний другой стороны. Я просто не могу понять, почему среди подсудимых нет Савченко? Его назвал сам Заимов.

Драголов недовольно поморщился.

— Если бы это зависело только от меня, Савченко сидел бы рядом с Заимовым. — Драголов знает — судья прав, но придется ему разъяснить, что разглагольствовать об этом не следует... Драголов грузно, всем телом повернулся к Младенову и продолжал: — В этом вопросе мы оказались в ловушке с тремя замками. Во-первых, мы не смогли взять Савченко на месте преступления. Он изворотлив как черт. Мы видели, как он шел на встречу с Заимовым, а он потом доказал, что в тот день не покидал посольства. Но это не главное... Самое высокое начальство... самое высокое... — многозначительно повторил он, — требовало от нас в отношении советских представителей гарантий, немыслимых в подобной операции. Даже господину Випперу не удалось пошатнуть это условие. Но это уже дело начальства, и нам с вами обсуждать его действия не следует. К тому же сам Заимов, не отрицая своих встреч с Савченко, говорит, что встречи эти были вызваны его давней дружбой с русскими, которую он ни от кого не скрывал. Скажите, как мы могли открыть эти три замка?

— Я понимаю, — согласился Младенов, но снова не смог остановиться. — У каждого возникает вопрос, почему Савченко не был взят во время его первой встречи с Флорианом на конспиративной квартире, ведь тогда все уже было ясно?

Драголов вздохнул.

— Повторяю: нам с вами обсуждать этого не следует. — Он помолчал, давая понять, что больше на эту тему говорить не собирается. — Ничего, все будет как надо. — Продолжил другим тоном: — У господина Виппера есть неплохое выражение: «главное обезвредить, а обезглавить, это уже техника». Последнее он поручил нам с вами.

— Если бы Заимов не был Заимовым, я был бы спокоен, — тихо произнес Младенов.

— Заимова уже нет, — пренебрежительно махнул тяжелой рукой Драголов и спросил: — А не кажется ли вам, что одних высказываний Заимова на суде вполне достаточно для обоснования приговора?

— Нет, не кажется, — ответил Младенов.

Но потом, дома, когда снова начал обдумывать ход процесса, Младенов вдруг понял, что Драголов задал ему этот вопрос неспроста, — он подбросил ему полезную мысль. И приходил он к нему только для этого.

Надо дать Заимову выговориться, пусть он поподробнее изложит свое политическое кредо применительно к предъявленному ему обвинению. Он же говорит такие страшные вещи! До сих пор суд обрывал его, а теперь нужно вмешаться только в самом крайнем случае — пусть выговорится до дна. Секретарю будет дано указание протоколировать все самым подробным образом. Младенов полагал, что все, кто потом будет читать дело, даже будущие историки (он подумал и об этом), ознакомившись с тем, что говорил Заимов, поймут, что суд не мог вынести никакого иного приговора, кроме смертного. (Заметим, что эта тактическая «находка» судьи, показавшаяся ему единственным выходом из положения, не будет потом одобрена теми, от кого зависело производство Младенова в генералы.)

Прокурор понял замысел судьи, но сказал: «Я вряд ли выдержу», дав тем самым Младенову понять, что он чувствительнее его ко всяким антиправительственным заявлениям.

И суд продолжил свою работу.

...Г е н е р а л З а и м о в. Истина только одна. Я люблю свой народ, служил ему верно и преданно всю свою сознательную жизнь. Никогда не делал что-либо вредное для Болгарии. Если кто и повредил нашей стране, так это фашисты и их слуги, которым хочется, чтобы славянство стало навозом для гитлеровцев. Их опьяняет мысль, что Германия победит и завоюет Советский Союз. Они забывают, что каждая завоевательная война заранее обречена на неуспех, что никакими техническими средствами нельзя подавить естественные исторические законы развития человеческого общества. Вы обвиняете меня в том, что я был якобы советским шпионом, что я продал свою страну. Я не шпион. Шпионы служат за деньги, а я никому ни за что не продавал себя. Вы обвиняете меня в том, что я принимал участие в организации центров сопротивления в славянских странах. Но чем же эти центры, если они существуют в действительности, повредили нашей стране Болгарии согласно нашим законам? Как болгарин и славянин я делал только одно: исполнял свой священный долг в отношении Болгарии и славянства. Как офицер и гражданин я считал и считаю, что был обязан и сейчас обязан исполнить свой долг. Не допустить, чтобы наша армия пошла против наших братьев и чтобы офицерство не повело ее как наемников. Предостеречь граждан от совершения преступления, которое карается законами общества. Почему я должен был стать преступником в отношении самого себя? Я принимал участие в войнах, лживо названных освободительными и объединительными. Мы все еще страдаем от последствий этих прошедших войн, и наш народ, наверное, еще долго будет ощущать их. Однако наше участие в этой безумной войне на стороне фашистов будет гибельным.