Уильям Таубман - Хрущев

— Это означает объявление войны, — заметил Добрынин. Кеннеди молча покачал головой и вышел 109.

«После некоторого колебания», вспоминает Добрынин, он сообщил об этой беседе в Москву. «Я передал слово в слово все резкие заявления Роберта Кеннеди, в том числе и крайне нелестные для Хрущева и Громыко. Хотелось дать Москве понять, какое волнение царит в близких к президенту кругах… чтобы Кремль ощутил нервозную атмосферу, царящую в Вашингтоне». Позже Добрынин узнал, что Громыко пересказал его доклад Хрущеву (возможно, опустив нелестные эпитеты Роберта Кеннеди), но другим членам руководства ничего о нем не сообщил» 110. То, что сам посол не получил ответа ни от Хрущева, ни от Громыко, можно списать на их личное раздражение. Однако более глубокой причиной молчания Москвы, по мнению Кузнецова, была «растерянность» Хрущева. Не зная, что делать, он «лишь прикрывался бравыми публичными заявлениями и составленными в таком же духе первыми двумя письмами… Кеннеди (от 23 и 24 октября)» 111.

24 октября Добрынин позднее назвал «самым памятным днем» за три десятилетия его работы послом в Соединенных Штатах 112. В это утро, вспоминал Роберт Кеннеди, «волнение президента достигло высочайшей степени». Пока Исполнительный комитет ожидал известий от морских патрулей, «президент то поднимал руку к лицу и прикрывал ею рот, то сжимал пальцы в кулак. Голубые глаза его сделались стальными: сидя за столом напротив меня, он не отрывал от меня напряженный взгляд» 113.

В 10.00 по вашингтонскому времени, когда формально начиналось действие карантина, Стратегическое военно-воздушное командование США объявило о боевой готовности DEFCON-2 — на одну ступень ниже военного положения. Впервые в истории в боевую готовность были приведены все американские ракетные установки и бомбардировщики 114. Чтобы быть уверенным, что Москва поняла намек, командующий ВВС США генерал Томас Пауэр, действуя по собственному разумению, без разрешения президента передавал приказы без кодировки 115.

Тем временем в Москве, в 6.00 по московскому времени, Ричард Дейвис передал в Министерство иностранных дел официальное уведомление о начале карантина. Поднимаясь на верхний этаж здания МИДа — сталинской высотки, — он заметил человека в допотопном противогазе и с канистрой времен Второй мировой войны. Возможно, служащие МИДа хотели таким способом показать американцу, что к войне готовы? В тот же день, вспоминал позднее Дейвис, советские чиновники, с которыми он разговаривал, как правило, «высокомерные и даже грубые», сделались вдруг «пугающе вежливыми», беспрерывно звонили ему (что само по себе было необычное и спрашивали: «Мистер Дейвис как поживает миссис Дейвис? Как ваши дети? Как здоровье? Все ли у вас в порядке? Всем ли вы довольны?» 116

Поведение Хрущева, чередовавшего угрозы с отступлениями, вполне соответствовало ответу мидовских чиновников на объявление DEFCON-2 — извлеченному из какого-то чулана старому противогазу 117. Накануне вечером он отдал приказ советским судам продолжать двигаться на Кубу (а подводным лодкам — если по ним будут стрелять, отвечать огнем); однако теперь, узнав о разговоре Добрынина с Кеннеди, засомневался. Утром двадцать четвертого на заседании Президиума Хрущев предложил остановить хотя бы некоторые корабли: все необходимое оружие уже достигло Кубы, сказал он, хотя ракеты малой дальности еще не пришли. Позже в тот же день он не знал, приказать ли продолжать движение танкерам, которым придавалось особое военное значение. Наконец, перед самой границей карантинной зоны все советские корабли остановились или повернули вспять 118.

Ранее в тот же день Уильям Нокс, президент «Вестингауз электрик компани», находившийся в Москве с деловым визитом, был вызван к Хрущеву, с которым познакомился в Нью-Йорке два года назад. Хрущев показался ему «спокойным, дружелюбным, открытым — без всякого шутовства», однако «очень усталым». Слова его показывали, что его охватывает то страх, то гнев, ибо он не понимает, что делать: то ли заверять Кеннеди в своих благих намерениях, то ли обрушиться на него с упреками и угрозами. Уже готовый приказать советским кораблям остановиться, он, однако, предупредил Нокса, что, если американцы попытаются остановить и обыскать советские суда, он прикажет советским субмаринам их потопить. Затем пожаловался, что президент его «предал» (звучало это почти комично, если учесть, что хладнокровным обманщиком в этой истории был он сам). Даже Эйзенхауэр, сетовал Хрущев, в такой ситуации повел бы себя более зрело. «Как мне вести дела с человеком, который моложе моего сына?!» — воскликнул он 119.

Достойного ответа он не нашел. Два дня спустя советский представитель в ООН Валериан Зорин по-прежнему отрицал наличие на Кубе советских ракет. Зато Хрущев заверил Нокса, что ракеты находятся под советским, а не кубинским контролем. Хрущев настаивал, что «не заинтересован в том, чтобы нарушить мир — однако, если мы хотим встретиться в аду, решение зависит только от нас». Правда закончил он, в сущности, мольбой о встрече с президентом, говоря, что «будет рад увидеть его в Москве, будет рад встретиться с ним в Вашингтоне, или в море на корабле, или в любом другом нейтральном месте, неофициально, без фанфар — просто для того, чтобы найти пути решения наиболее серьезных проблем между нашими странами» 120.

В тот же день Хрущев отправил Кеннеди еще одно сердитое письмо. «Кто вас просил делать это?» — спрашивал он, как будто молодой президент не способен был сам принять решение. Кеннеди «выдвигает ультиматум» и «хочет запугать нас». Однако, замечал Хрущев, «думаю, что внутренне вы признаете мою правоту. Убежден, что на моем месте вы поступили бы так же… Представьте себе, что мы поставили бы вам те ультимативные условия, которые вы нам поставили своей акцией», — настаивал человек, чья неспособность поставить себя на место противника и предвидеть его действия привела к страшнейшему в истории кризису. Советский Союз не смирится с блокадой Кубы, предупреждал Хрущев — всего за несколько часов до того, как сам с этим смирился.

И все это время продолжались лихорадочные работы на кубинских ракетных базах 121.

В четверг, двадцать пятого октября, в середине утра пришел холодный, но спокойный ответ от Кеннеди. Не он «бросил первым вызов», писал президент. Он сожалеет о том, что кризис «вызвал ухудшение в наших отношениях», и надеется, что действия Хрущева «позволят восстановить существовавшее ранее положение» 122. По рассказу сына, Хрущев был приятно удивлен и даже «тронут». Сергей считает, что именно это письмо убедило его отца согласиться на компромисс. Помог делу и DEFCON-2. По словам Сергея, его отец рассматривал введение военного положения как «блеф», однако принял его во внимание 123.