Эл Дженнингс - Сквозь тьму с О. Генри

Его и просто сердитым-то нельзя было себе вообразить. С каждой фразой он, казалось, приобретал всё более ребячливый вид.

— Вы тока смотрите на это дерево. У нас в саду было вроде такое же самое, когда я был пацаном.

Не, я не боюсь умереть. Меня смерть не пугает. Когда я был мальчишкой, у меня была сестрёнка, младшая. Я тогда газеты продавал и частенько приходил домой поздно. Мы были совсем одни, у нас только старая мачеха была.

Кроха Эмми, бывало, подлезала ко мне и говорила: «Ты не боисся, Джим, быть на улице так допоздна? А ты мне печеньице принёс?» И мы с ней сидели, уплетали печенье…

А потом кроха Эмми заболела, и старая карга — это мы так называли мачеху, по-другому она и не звалась никогда — побила её, и я сильно рассердился, а потом мы потихонечку улизнули и жили в подвале, и мы были такие счастливые, вот только кроха Эмми всего-всего боялась.

Боялась выходить на улицу и боялась оставаться дома — вот и таскалась за мной всюду, когда я продавал газеты. Где-то в десять часов мы шли домой; она цеплялась за мою руку и шептала: «Ты же ничего не боисся, правда, Джим?» А потом мы лопали печенье, и Эмми варила кофе, и всё было так хорошо…

А потом Эмми снова заболела и умерла. У неё были такие маленькие белые ручки, на одном не хватало пальчика — ей нечаянно отхватили, ещё когда она была совсем малышкой. Последнее, что она сделала перед смертью — она протянула эти свои ручки ко мне и сказала:

«Джим, ты же ничего не боисся, правда? Ты не боисся помереть?»

И я не боюсь. Так что я пойду к этому стулу, как будто это самый роскошный диван в мире.

Так он внушал себе.

— Я раздобыл для вас пропуск, — объявил я Портеру накануне казни.

Он вздрогнул, словно его пронзило электрическим током и глянул на меня так, будто перед ним стоял людоед и угощал его младенческой ляжкой.

— Они таки собираются это сделать? О Господи, что за чёртов ад эта тюрьма! Да я скорее согласился бы, чтобы единственное моё дорогое существо на всём свете умерло у моих ног, чем наблюдать узаконенное убийство этого бедняги. Извините, полковник. — Портер схватил свою шляпу и пошёл прочь из кабинета. — Мне бы хотелось жить по меньшей мере несколько недель после того, как я выйду отсюда.

Как я хотел бы поменяться местами с Биллом! Меня не столько пугал вид самой смерти, сколько церемония, которой обставлялось узаконенное убийство. Но ничего не поделаешь — я обязан был там находиться.

Малыш появился в сопровождении двух охранников, позади вышагивал капеллан с Библией и бубнил что-то себе под нос. Малыш словно потерял контроль над всеми своими мускулами — он, казалось, обмяк, ослаб и еле тащил ноги, а его курносый нос заострился больше обычного.

Его просительные глаза были широко раскрыты — в них застыл ужас. Мальчишеское лицо посерело, подбородок дрожал, я даже слышал, как стучали его зубы. Один из стражников налил большой стакан виски и протянул ему.

Таков был обычай — давать осуждённому выпить перед смертью.

Малыш оттолкнул стакан, напиток пролился на пол. Мальчик потряс головой, его подбородок опустился и задрожал ещё больше.

— Мне ничё не надо, спасибо.

Лицо у него было белое, как мел, перепуганные глаза перебегали со стула на начальника. Тут он увидел меня. Ещё никогда в жизни я не чувствовал себя так мерзко — словно участник отвратительной оргии чудовищ.

— О, мистер Эл, доброе утро, доброе утро! — Он покивал мне, и я увидел на его макушке большое круглое пятно, где волосы были выбриты начисто. Там будет помещён один из электродов. — Я не боюсь, мистер Эл. Помните, я говорил? Не боюсь.

На робе Малыша сзади сделали разрез — чтобы ток свободно прошёл через его тело. Паренька усадили на стул, закрепили локти на подлокотниках, перетянули плечи, подогнали ремни. К оголённым икрам и голове приложили электроды.

Подготовка не заняла много времени, но мне казалось, что это издевательство вовек не кончится. Когда подгонка оборудования наконец закончилась, Малыш, казалось, совсем пал духом — он осел на стуле, будто кости его превратились в желе. Однако его принудили сидеть ровно.

Начальник Дарби выступил вперёд и назвал осуждённого по имени.

— Признайся, Малыш, — сказал начальник. Он говорил с трудом, задыхаясь. — Просто признайся, и я смогу тебя спасти. Исхлопочу тебе помилование.

Но Малыш только смотрел в глаза начальнику и бормотал себе под нос:

— Я не боюсь, я говорил, что не боюсь…

— Признайся! — заорал на него Дарби. — Я тебя тогда вызволю!

Малыш услышал, что ему говорят, и попытался ответить. Его губы задвигались, но ни один из нас не уловил ни звука. Наконец ему удалось произнести:

— Я не виновен. Я не убивал его.

Начальник включил рубильник. Вокруг головы Малыша засветилось голубое пламя — волосы паренька загорелись, а черты лица выступили ярче, будто в сияющей рамке. От проходящего сквозь него чудовищного количества вольт тело Малыша затряслось в конвульсиях — так вибрирует кусок колючей проволоки, если его вырвать из заграждения. С уст его сорвался тоненький визг и затих. Рубильник перебросили обратно. Малыш был мёртв.

Долго в этот вечер мы с Портером не решались заговорить. Вся тюрьма, похоже, погрузилась в скорбь. Заключённые больше не видели Малыша на его любимом месте во дворе, где светило солнышко. Мальчика не стало.

— Полковник, вы питаете какие-нибудь особые надежды относительно царствия небесного? — спросил Портер, поднося ко рту стакан Типо — поставщики опять послали нам ящик дорогого вина.

— Дайте и мне глотнуть, Билл! Тогда я прямо сейчас и окажусь на седьмом небе!

Но Портер даже не улыбнулся. Не то настроение сегодня, чтобы острить.

— Я спрашиваю не о том рае небесном, о котором твердят в церкви. Я спрашиваю вас, Эл: что такое, в вашем понимании, состояние наивысшего блаженства?

— В настоящий момент, Билл, — это землянка подальше в чаще, где я больше не буду видеть человеческих лиц. А ещё — куча скота и лошадей, но чтобы никакого присутствия рода людского, ну, разве что кроме некоторого их порождения в виде книг.

— Нет уж, книги испортят чистоту вашего блаженства. Разве вы не поняли, полковник, что змеем, растлившим первых жителей рая, было Мышление? Адам с Евой и их невезучие потомки до сих пор резвились бы в блаженном ничегонезнании на берегах Евфрата, если бы не любопытство праматери, пожелавшей узнать . Это может стать предметом гордости всех женщин: мамаша Ева была первой революционеркой — из всех живых существ она первой начала мыслить.

Похоже, Портеру самому понравилось собственное остроумное заключение. Он кивнул, подчёркивая силу своей убеждённости.

— Да, полковник, — продолжал он, — Мысль — это страшное проклятие. Знаете, когда я блуждал по просторам Техаса, я частенько завидовал баранам, мирно щиплющим травку. У них нет ни раздумий, ни раскаяния, ни воспоминаний. Нам до них далеко.