Гвидо Кнопп - История триумфов и ошибок первых лиц ФРГ

При этом в самом начале эпохи Третьего рейха Аденауэр катастрофически недооценивал опасность национал-социализма. Как и многие его друзья по партии «Центр», еще в августе 1932 года он считал возможным «укрощение» нацистов в коалиции с солидными бюргерскими партиями. В июне 1933 года он писал одной своей подруге: «наша единственная надежда» состоит в том, чтобы Гитлер «расшевелил тихие волы омута», став «пожизненным президентом рейха» или еще лучше своего рода «монархом». Правда, до этого, уже в феврале, во время выступления Гитлера он показал всем свою железную волю, отказавшись устроить прием в честь фюрера и запретив вывешивать в городе флаги со свастикой, как потребовала НСДАП. Вскоре после этого его с позором отправили в отставку. Пережить последующие 12 лет относительно счастливо Аденауэру позволили два обстоятельства: во-первых, диктатор не воспринимал его как угрозу и даже как-то похвалил «успехи Аденауэра» в качестве главы города. Во-вторых, несмотря на многие попытки вербовки, он не вошел в ряды сопротивления. Можно уничижительно называть такое поведение «недостаточно героическим», как и поступили после войны некоторые критики канцлера, но, оценивая трезво, то, что его имени не было в списках заговорщиков, спасло ему жизнь. Таким образом, по окончанию войны за спиной Аденауэра были лишь долгие недели в застенках гестапо, не причинившие ему непоправимого вреда. Попытка самоубийства, предпринятая его женой из отчаяния, когда та на допросе раскрыла место убежища своего мужа, поначалу, казалось, не имела серьезных следствий.

С момента вступления американцев в Рёндорф у Аденауэра открылись глаза, и он с болью и страданием начал понимать, какие чудовищные преступления совершались в концлагерях и за линией фронта. Не осталось свидетельств его непосредственной реакции на подобные преступления, также неизвестно, насколько много он знал о массовых убийствах во время войны. Но одним из первых совершенных им после вступления в должность бургомистра действий стала отправка в концентрационные лагеря автобусов, чтобы немедленно вывезти выживших. Сильное стремление сделать хоть что-нибудь стало показателем его отношения к холокосту. Только так можно объяснить внезапное согласие выплатить репарацию в размере полутора миллиардов долларов, о котором канцлер сообщил председателю еврейского мирового конгресса Нахуму Гольдману на встрече в Лондоне. Сумма эта была астрономической, больше половины того, что Федеративная республика заработала за все время действия «плана Маршалла», поэтому Аденауэру пришлось выслушать претензии советников относительно его щедрости. Снова в воздухе повис упрек в разнузданном умножении долгов. Но Аденауэр инстинктивно понял, что экономия будет в этот момент совершенно излишней, здесь речь шла даже не о вопросе высокой моральной важности, на кону стояло международное доверие. «Мировое еврейское сообщество — это большая сила», — полушутя-полусерьезно втолковывал канцлер как-то своим доверенным лицам. Действительно, лишь огромное международное значение выплаты репатриации Израилю позволило обеспечить политическую кредитоспособность страны, так необходимую во внешней политике.

Уже во время своего визита в Париж 11 апреля 1951 года Аденауэр предчувствовал, как много его ждет изматывающих переговоров. «Прием, — с досадой пишет он в своих воспоминаниях, — был совершенно неофициальным. А я, между прочим, был первым членом федерального правительства, посетившим Париж после окончания войны». На летном поле его ожидал даже не министр, а Жан Моне, правая рука министра иностранных дел Роберта Шумана. Возврат Западной Германии в многонациональную семью народов был сопровождаем затаенной враждебностью. При этом очевидно было историческое значение этого визита. До этого город на Сене посетили всего лишь три канцлера — Бисмарк в 1871 году в роли сиятельного победителя в сверкающих доспехах, Брюнинг в 1931 году с мольбой о ссудах и в 1940 году Гитлер. Аденауэр 26 раз побывал в Париже и уже одним этим заложил основы внешней политики Федеративной республики, чтобы раз и навсегда подвести черту под «исторической враждой» между двумя соседними народами. Вашингтон был вторым пунктом его назначения — там он был 12 раз.

Оставив в стороне уничижительное отношение к себе некоторых иностранных коллег, канцлер наслаждался поездками за границу. Он присматривался и подмечал, что во время его прогулок в саду Тюильри и при посещении Лувра и Нотр-Дама французы, которых он встречал, смотрели на него без тени вражды. Его доверенное лицо Герберт Бланкенхорн выяснил, что канцлер неравнодушен к шампанскому и устрицам, поэтому внес эти традиционные галльские деликатесы в программу парижских визитов. Особенно растрогало Аденауэра, когда французская студентка послала ему в знак примирения двух народов Croix de Guerre, полученный ее усопшим отцом еще в Первую мировую войну. После смерти канцлера крест «заклятого врага» нашли у него в ящике стола.

Затем начались переговоры, по окончании которых было образовано Европейское объединение угля и стали, ФРГ вошла в него в качестве полноправного члена, месяцем раньше был сильно смягчен оккупационный режим страны. Самонадеянность, с которой канцлер запоминал эти ранние плоды своей внешней политики, легко можно заметить в замечании, брошенном журналистам немного позже, уже в Рёндорфе: «Если я опять захочу, чтобы Германия стала великой державой — а мы, немцы, должны это сделать, — я должен начать вести себя как канцлер великой державы». Кто из канцлеров, последовавших за Аденауэром, мог с такой же легкостью произнести слова «великая держава»?

В последующие месяцы, после долгих переговоров, результат обрисовался в виде контракта, который, хотя и не воплощал в жизнь мечты о великой державе, но уже представлял собой огромный шаг вперед. Германия в рамках Европейского оборонительного сообщества должна была распустить собственные войска и получить за это значительную часть государственного суверенитета. Оккупационный статус сменялся т. н. Германским договором. Проще говоря, это означало: немецкие войска под западным командованием в обмен на постепенный возврат немецкой государственной самостоятельности. Чудовищный подвох, а именно то, что такой поворот событий означал бы потерю собственной государственной суверенности, Аденауэр понял еще не до конца. Как раз теперь в Федеративной Республике Германия действительно разгорелся спор вокруг набора договоров с Западом, которые должны были быть подписаны летом 1952 года.

10 марта 1952 года Советский Союз вступил в борьбу за общественное мнение, опубликовав ноту, воспринятую как сенсацию. В этой оферте, вошедшей в историю под названием «нота Сталина», Кремль предлагал Западу объединить Германию и провести свободные демократические выборы, но — на неопределенных условиях. Загвоздка была вот в чем: объединенная Германия по условиями СССР должна была соблюдать полный нейтралитет, а это стало бы крахом прозападной политики Аденауэра и чаяний западных стран. Ни один момент в истории канцлерства Аденауэра не был более дискуссионным, чем этот. В постоянном репертуаре критиков появилось утверждение, что Аденауэр летом 1952 года не сделал попытку вступить в диалоге Советским Союзом. Упрек в том, что он «упустил шанс» объединить Германию, так и остался на его совести мертвым грузом. Судя по этим упрекам, на первом канцлере висела известная часть вины за существование двух Германий и угнетение 17 миллионов соотечественников в соцлагере. Это обвинение подкреплялось по сути враждебным отношением Аденауэра к «пруссам». В качестве примера постоянно приводятся его высказывания, в частности, остроумная шутка веймарских времен, что он «занавешивает окно» каждый раз, когда пересекает Эльбу в восточном направлении, или замечание, что «Азия начинается на Эльбе».