Федор Крандиевский - Рассказ об одном путешествии

Извозчик повернул с Мясницкой в Кривоколенный переулок (обычный путь с Арбата к Курскому вокзалу). Думал ли кто-нибудь из нас тогда, что мы не вернемся в Москву ни этой, ни следующей осенью, что мы покидаем Москву на пять долгих лет, а Цейтлины — навсегда?

Поезд доставил нас в Курск. Дальше пассажирские поезда не ходили. Мы провели ночь в Курске, в какой-то клопиной гостинице. На другой день вереница извозчиков, цокая по булыжной мостовой, направилась от гостиницы к вокзалу. Городские власти встречали и провожали нас с почетом. Сам комиссар города Курска, белобрысый кудлатый парень, гарцевал на белой лошади то справа, то слева от нас, то отставая, то опережая.

На вокзале нас ждал короткий товарный состав, к которому был прицеплен для нас пассажирский вагон. Это был зеленый вагон третьего класса, обшарпанный, с выбитыми окнами. Некоторые из них были заколочены досками крест-накрест. К нам были приставлены два красноармейца с винтовками, которые должны были нас охранять.

Поезд долго стоял в Курске. Начинало смеркаться. Наконец, поезд дернулся и двинулся. Через несколько минут он остановился. Потом он то шел вперед, то пятился назад, то опять шел вперед. Начиналась мучительная ночь. Вагон освещался одной сальной свечкой. Красноармейцы дремали, скрестив руки на дулах винтовок. Детей кое-как уложили спать, нераздетыми, конечно. Пили чай из термоса, Юлия Ивановна нарезала хлеб. Поезд шел, останавливаясь через каждые несколько минут.

Наконец, он совсем остановился. Начинало светать. Гасли звезды. Постепенно все мы вылезли из вагона. Поезд стоял в поле. Вдали виднелись меловые горы. Это была граница Советской России. Дальше начиналась территория, оккупированная немцами. Сейчас кажется странным, что можно было совершать «литературное турне», вовсе не считаясь с границами. Кого-то послали в ближайшую деревню за лошадьми. Вскоре появилось несколько подвод. Мы погрузили наши вещи, взобрались на них и медленно поехали по пыльной дороге, подымаясь на холмы и спускаясь в низины. Ходили слухи, что здесь пошаливают бандиты. Но мы благополучно проехали километров десять, и наконец, при въезде в какую-то деревню, нам преградил путь немецкий офицер. Он проверил наши документы. И мы поехали дальше.

Так мы добрались до Белгорода. А оттуда в переполненном поезде (все стояли, прижавшись друг к другу, как в трамвае) до Харькова. В Харькове отчим выступил с чтением рассказов «Наваждение» и «Солдат и черт». Путешествие от Харькова до Одессы прошло без приключений.

Мы поселились вместе с Цейтлиными в каком-то пансионате в Люстдорфе, под Одессой. Обедали в саду, усыпанном мелкой галькой. Публика была самая разнообразная: белые генералы и офицеры, артисты, торговцы, адвокаты. Все куда-то и откуда-то ехали. Какая-то генеральская дочка, девица в белом платье, присевшая передо мной на корточки и держащая меня за плечи, перепутав все на свете и забыв, что я не сын Алексея Николаевича Толстого, а Алексей Николаевич не сын Льва Николаевича, восторженно восклицала, вертя меня перед собой:

— Ну совершенно вылитый, вылитый дедушка Лев Николаевич!

Осенью мы переехали в Одессу. Тут наша семья и семья Цейтлина разделились и зажили самостоятельными жизнями. Про «литературное турне» все как-то забыли. Впрочем, из Одессы отчим выезжал несколько раз (в Николаев, Херсон и другие города) с чтением своих рассказов.

В Одессе на Пироговской улице, дом 3, в большой пустой квартире жили две старушки Вальцер. Мы снимали у них две комнаты. Меня отдали в школу. Это было реальное училище, расположенное сравнительно недалеко от дома: надо было пройти по Пироговской улице, а затем пересечь по диагонали Куликово поле.

В тот год во всех школах введено было обязательное обучение украинскому языку. Украинец с длинными усами, похожий на Тараса Бульбу, ходил по классу и показывал пальцем на разные предметы:

— Це викно. Це брама. Це двэри.

На следующем уроке он продолжал ходить по классу и, тыкая указательным пальцем левой руки в кого-либо из учеников, а пальцем правой руки указывая на предмет, спрашивал:

— Що це такэ?

Такой метод преподавания не требовал, конечно, от учителя какого-либо педагогического мастерства. К концу первой недели моя голова казалась мне набитой, как стружками, исковерканными русскими словами. Украинского языка я так и не выучил.

Окна наших комнат выходили на громадный пустырь. Где-то слева оставался Французский бульвар. На пустыре росло несколько чахлых деревцев. Вид из наших окон был особенно уныл в пасмурные и дождливые дни. По ночам за окнами было черным-черно. Как будто окна были заклеены снаружи черной фотографической бумагой. Время от времени слышались отдельные редкие выстрелы. То ближе, то дальше. Кто и в кого стрелял, нам оставалось неизвестным.

По утрам можно было встретить подводу, медленно движущуюся по Французскому бульвару, нагруженную самыми разнообразными предметами: зеркало, снятое со стены, граммофон с большой трубой, стопки фарфоровых тарелок, две шубы, несколько пар дамских туфель. На всем этом сидела девица в котиковом манто и грызла яблоко. Это, как говорили, налетчики возвращались со своей ночной работы. Налеты и грабежи проводились по продуманным планам, как военные операции. Грабежи стали повседневным и повсеместным явлением. После наступления темноты не рекомендовалось выходить из дома. С пустынного и темного Куликова поля доносились крики и вопли раздеваемых прохожих.

Приближалась зима. В квартире было холодно. Возникла проблема экипировки. Ведь мы уехали из Москвы в летних одеждах, предполагая вернуться к осени. Сейчас о возвращении в Москву никто и не говорил. Это было невозможно. Надо было встречать зиму в Одессе. Я ходил в школу. Проводил часы во дворе нашего дома, длинном, с недействующим фонтаном посередине.

В наших мальчишеских играх во дворе дома отражалась, как всегда бывает, жизнь взрослых. Была распространена игра в «военный трибунал».

Деловым центром тогдашней Одессы было кафе Фанкони. Как-то днем вместе с мамой и отчимом я очутился в нем. Оно было набито людьми и жужжало, как улей. Люди сидели за столиками, стояли в проходах, передвигались. Официантки в кружевных фартучках и белых наколках лавировали, разнося чашки кофе и пирожные. Заключались какие-то сделки. Кто-то что-то продавал. Кто-то что-то покупал. Какие-то недвижимые имущества, «временно» захваченные большевиками. Менялись карбованцы на немецкие марки, марки — на царские золотые червонцы. Финансовая система была очень сложна. Квадратные, белые и розовые, 20- и 40-рублевые керенки уже вышли из употребления. Счет велся на карбованцы.