Артур Прокопчук - ГРУЗИНСКАЯ РАПСОДИЯ in blue

Мое время было заполнено так плотно, что свободных минут не оставалось — школа, работа, мои и школьные домашние занятия Ии, фотография у меня, лепка в Дворце пионеров у Ии. У Изы, вообще, со дня поступления в Театральный институт не оставалось времени для нас, а через некоторое время она попала "в обойму". Театр Руставели стал ее домом: утром — репетиции, вечером — спектакль, или наоборот, что не меняло общей суммы часов, проведенных в театре.

Роберт Стуруа готовился осуществить на сцене театра Руставели одну из первых постановок в нашей стране "Салемского процесса", нашумевшей пьесы американского драматурга Артура Миллера. Изе не досталась роль, на которую она рассчитывала. Она медленно прорывалась к ролям, сквозь невидимые барьеры круговой поруки талантливой "старой гвардии", ревниво относящейся ко всем новым членам труппы.

Этот спектакль, поставленный на сцене театра Руставели Робиком Стуруа, после нескольких лет работы над ним, ошеломил нас. Робик Стуруа, тогда еще никому не известный режиссер, показал другой театр, хотя в спектакле играли все хорошо нам знакомые руставелевские артисты. В этом спектакле мы увидели и свое прошлое, и настоящее, и возможное будущее. Было немного страшно, словно мы все заглянули в волшебное зеркало или даже в зазеркалье.

Попасть в такой спектакль для актера могло стать его судьбой. В этот раз Изу миновало это предназначение, она получила роль третьего плана, и ей пришлось ожидать настоящей встречи с Робертом, как с режиссером, до постановки им "Кавказского мелового круга" Бертольда Брехта.

В новом здании института, в бывшей "партшколе", всего было так много, что мы не сразу обнаружили настоящий кинозал, с оставленной впопыхах предыдущими владельцами киноаппаратурой. Кинотехника была моим хобби еще со школьных времен — это был целый отрезок моей жизни с шестого до девятого класса, когда я увлекся ею, оставив художественную студию, сдавал права на киномеханика, и регулярно с Шуркой Евдокимчиком ходил на просмотры новых фильмов в "Дом кино", где он подрабатывал киномехаником с четырнадцати лет.

Я когда-то, ещё в школе, в 7-ом классе, даже сподобился "всесоюзной известности" на этом поприще, когда мой портрет и очерк обо мне, и о моем брате Томасе, напечатали в газете "Пионерская правда". Почти все в этом очерке было выдумкой журналиста, но дело было сделано, и почти два года я получал письма со всех концов света, многие из них приносили в школу раскрытыми, с замазанным текстом — советская цензура не дремала.

И еще у меня была цейсовская камера 2х8 мм с двумя отсвечивающими голубизной просветленной оптики объективами на вращающейся турели, подарок моей мамы. Что-то по мелочам я уже снимал, но не было "материальной базы". Просмотровый кинозал уже что-нибудь да значил, осталось достать профессиональную 35-ти миллиметровую камеру, что и было сделано по институтской заявке. Словом все свободное время стало у меня уходить на кинолюбительство, которое привело меня в "Дом офицеров" Тбилисского военного округа. Здесь я с несколькими энтузиастами организовал клуб кинолюбителей, и мы стали снимать хроникальные и небольшие игровые фильмы. Это было интересно, но, как очень скоро выяснилось, требовало немалых денежных затрат. Собственных денег для приобретения профессиональной кинопленки и материалов для ее обработки у меня хватило только на короткую хронику о "Всесоюзной конференции по кибернетике", которую проводил наш институт. Может быть, я бы и не вспомнил об этом увлечении, если бы судьба не свела меня тогда со своим вторым другом "на всю жизнь".

Чтобы "войти в материал" мне пришлось серьезно заниматься специальной литературой по теории киносъемки, азам кинорежиссуры, технологии обработки киноматериалов. Помогло моё "начальное" архитектурное образование в минском БПИ. Подготовившись в библиотеке или дома, если я мог достать нужные книги, я потом докладывал в своем клубе Дома офицеров "переваренные" мной материалы, так сказать, давал "уроки мастерства" группе любителей, помешанной на кино, весьма разношерстной публике — от зрелых мужей или тоскующих жён офицеров тбилисского гарнизона до "молодняка" разного возраста. Одним словом "вел кружок", как было обозначено в программе работ этого заведения.

На одном из вечерних занятий моей группы я обратил внимание на широкое, почти всегда улыбающееся, лицо парня лет двадцати, искренне пытавшегося понять ту белиберду, что я нес этой аудитории. Я как раз дошел в том уроке (или лекции) до знаменитой "раскадровки" и "сценарного монтажа" Эйзенштейна (раскадровка — это набор квадратиков, представляющих собой различные кадры кинофильма, в которых находится грубый набросок того, что должен увидеть зритель). Единственное осмысленное выражение среди довольно откровенно тоскующей аудитории было только на лице у этого широкоплечего детины. Это меня так воодушевило, что я продлил лекцию еще на полчаса. А после лекции мы вышли вместе с ним на проспект Руставели из красивого подъезда старинного здания, в котором и был Дом офицеров. После духоты подвального помещения нашего клуба нас мучила жажда — мы зашли в угловое заведение к "Лагидзе".

На этом углу проспекта Руставели к консерваторскому подъему всегда толпился народ, но именно здесь была самая вкусная в Тбилиси, прохладная, газированная вода с необычайным многообразием вкусно пахнущих и цветных, от голубого и зеленого до красного и вишневого, сиропов — "сливочный с мятой", "тархун", "кахури" или "шоколадный" — я помню их вкус до сих пор, куда же это все исчезло?

Здесь же мы с моим новым знакомым подкрепились слоеными хачапури, только что выпеченными, обжигавшими пальцы, и выпили "на брудершафт" по два стакана "лагидзевской" воды.

С этого дня нас двоих уже не смогла разлучить ни судьба, ни даже расстояние, между городами, в которые мы попали через несколько лет — Жорка в Питер и в Москву, а я — через Москву во Владивосток.

Об этом своем самом близком друге, "друге номер два" — Георгии Селезневе, или просто Жорке, я должен рассказать отдельно.

Почему Жорку, драчуна и хулигана, известного по всей улице Бесики, мать отдала в Тбилисскую музыкальную школу, трудно понять. А ведь угадала, только в Тбилиси бывший шеф-повар столовой может разбираться в пении, именно, с ее легкой руки он запел, потом стал выдающимся певцом, а потом и профессором Петербургской консерватории, которую он заканчивал в советское время, то есть, как Ленинградскую государственную консерваторию имени Н. А. Римского-Корсакова. "Легкая рука" мамы была единственной во всем "убане", которая могла справиться с Жоркой. Мать была основательной женщиной, и Жора с детства ее побаивался, что не мешало ему вести за пределами дома достаточно свободный образ жизни.