Федор Раззаков - Владимир Высоцкий. По лезвию бритвы

Многие истоки того «таганского» кризиса лежат в весне 75- го, когда Анатолий Эфрос приступил к репетициям «Вишневого сада». В записях Р. Кречетовой горькая констатация тех, далеких теперь, событий: «У Эфроса тогда было очень хорошее время. Вторая точка его творческого подъема (первая — короткий, но яркий период Ленкома). В его работах нарастало ощущение гармонии, классического покоя, так непривычно сосуществующих с зыбкостью и неожиданной остротой психологического рисунка…

Репетируя «Вишневый сад», Эфрос, безусловно, исходил из преимущества своего метода и своих спектаклей над теми, что шли на Таганке. Он не пытался как-то примениться к местным условиям игры, напротив, собирался на них повлиять…

Перед самой сдачей «Вишневого сада» после прогона… он говорил, что спектакль изменит зрительный зал Таганки: уйдут политизированные поклонники искусства Любимова, придут вместо них другие, уже эфросовские. И выходило, что эти перемены — на благо… Что такого особенного вы здесь открыли? Из-за чего столько шума и гордости? Ваши открытия можно увидеть на каждом углу, — улавливалось в подтексте.

Актеры слушали, затаясь. В зрительном зале (а беседа происходила в нем) установилась особая тишина, будто в кульминационный момент представления. В этой тишине с подчеркнутой снисходительной ласковостью звучал голос Эфроса. Он иронизировал и сочувствовал одновременно. Он вроде бы деликатно стремился открыть глаза на их собственный театр, подточить веру в его уникальность.

Ситуация, надо сказать, была не слишком приятной. И какой-то двусмысленной: гость за спиной хозяина так небрежно, походя покушался на его авторитет. Неловко. Тем более что для Таганки момент выдался в очередной раз тревожный: раскручивался новый скандал с властями. Свирепствовал Гришин. Повод для ярости был анекдотический, но — существенный. Гришин, в свое время приятно растроганный спектаклем «А зори здесь тихие…» (1971), приехал на «Пристегните ремни». Положенная в таких случаях беседа в директорском кабинете как на грех подзатянулась, и Дупак ввел гостя в зрительный зал, когда действие уже началось. Шли — как раз по-любимовски острые — сцены с бюрократами, и актеры входили как нарочно в ту дверь, куда ввели Гришина. (У Любимова ведь все пространство театра могло становиться местом игры.) Конечно же, гость мгновенно совпал с игровой ситуацией и был радостно принят зрителями за действующее лицо. И так как Дупак вводил сановную личность с соответствующей моменту заботливостью, слегка переходящей в подобострастие, «эпизод» получился «по-тагански» весьма выразительный. Раздался хохот, зааплодировали…

Инстанции, конечно, решили, что этот злокозненный театр все специально подстроил. И на Таганку опять обрушились санкции. Посвященные в «скверный анекдот» долго еще веселились по Москве, а Любимов мрачно дорабатывал свое провинившееся невзначай детище, стремясь вынырнуть из-под очередного «колпака».

Помощник В. Гришина Юрий Изюмов в своих воспоминаниях описал этот эпизод несколько иначе, взглянув на него с точки зрения своего тогдашнего положения и отношения к главе московских коммунистов:

«С большим удивлением прочел я недавно в печатном интервью Любимова о том, будто бы Гришин на него кричал, топал ногами… Ни того ни другого он вообще никогда не допускал, даже голос повышал крайне редко. Я присутствовал при всех встречах главного режиссера Театра на Таганке с первым секретарем МГК КПСС и свидетельствую: это пылкая фантазия Любимова. Даже после того, как Гришина и его жену безжалостно, как умеют только актеры, обхамили на спектакле «Пристегните ремни», униженно-подобострастные извинения примчавшегося на следующее утро Любимова были приняты неизменно корректно. Виктор Васильевич молча выслушал его, сказав лишь:

— Больше мы в ваш театр не придем.

Потом добавил:

— Но помогать вам я буду по-прежнему.

А свое слово он держал всегда.

В свое время у Гришина было к Театру на Таганке предвзятое отношение, сформированное цековскими и горкомовскими идеологами. Они внушили ему, что там ставится нечто ужасное, на что и ходить неприлично. Стоило немалых трудов убедить его — все-таки посмотреть несколько спектаклей и составить собственное мнение. После первого же посещения предубеждение исчезло.

Юрий Петрович Любимов после этого звонил почти ежедневно.

— Вы должны мне помогать хотя бы как единственному русскому режиссеру, — не раз повторял Любимов.

Гришин любые отклонения от интернационализма не переносил на дух, но помогал: со строительством, с квартирами, званиями, другими земными благами. После развода с Л. Целиковской Любимов попросил квартиру для своей новой семьи. Дали».

Но вернемся от откровений Юрия Изюмова к повествованию Р. Кречетовой: «В тот самый момент, когда Эфрос поверял обескураженным актерам свои сокровенные мысли, Любимов где-то в недрах театра репетировал «Пристегните ремни!» и раздраженно ждал, когда отпустят нужных ему исполнителей. Терпение Любимова в конце концов, видимо, лопнуло: перед Эфросом предстал настойчиво вежливый гонец, присланный за Высоцким. «Я пойду?» — И не дожидаясь разрешения, Высоцкий устремился к выходу. «Вы же там не главный ремень», — иронически бросил ему вдогонку Эфрос. Интонация была особенной, ею отрицалась серьезность всего, что происходило в театре за пределами этого вот зала…

Конечно же, Любимов ревновал… Он ходил вокруг будущего спектакля далекими кругами. Он чувствовал его нарождающуюся чужеродность, невольно от нее защищался. Порой, возможно, терял ощущение грани между защитой и нападением. Что делать. Мучительно страшен психологический мир театральных кулис, такой желанный и радостный для непосвященных. Соперничество — одна из глубинных составляющих творческого процесса. Дни работы над «Вишневым садом» были пронизаны тайным драматизмом».

Концертная деятельность Владимира Высоцкого в тот год не была столь бурной и активной, как в два предыдущих года: он дал всего лишь около тридцати концертов. Но энергия Высоцкого-поэта не иссякала и обогащалась новыми красками. В том году он написал целый цикл песен к фильму С. Тарасова «Стрелы Робин Гуда»: «В забавах ратных целый век», «Замок временем срыт», «Баллада о любви», «Средь оплывших свечей», «Робин Гуд». Правда, с песнями этими произошла та же история, что и с песнями, написанными Высоцким к предыдущему фильму С. Тарасова «Морские ворота», — в фильм они не вошли. И лишь через семь лет, уже после смерти Владимира Высоцкого, Тарасов использовал их в своем новом фильме «Баллада о доблестном рыцаре Айвенго».