Тамара Сверчкова - Скальпель и автомат

Машины остановились в селении. Названия нигде нет. Жителей нет. Нам отвели дом для отдыха. Наши машины с персоналом и кухней где-то застряли. Осмотрев дом, послала на чердак проверить и запереть вход. Кто-то из бывших раненых быстро затопил печку. Заперли запасную дверь. Проверяя подпол, санитар обнаружил открытый бочонок с повидлом.

— Товарищ лейтенант! Разрешите откушать?

— Отравлено, наверно. Не стоит время терять, дрянь какая-нибудь, для корма животных!

Неуверенно говорю, обходя вокруг погреба и заглядывая в темный квадрат. А в желудке пусто, рот наполняется слюной. Санитар стоял и ждал, что я скажу еще. С любопытством смотрели на меня пар двадцать голодных глаз. Все слышали слово «повидло», и оно произвело магическое действие. Все хотят есть. Если не разрешить, возьмут тайком. «Вытаскивайте его сюда!» Лица изменились, радостью блеснули глаза. Трое подпихивали бочку снизу, а остальные обступили подпол и за края вытащили бочку. Пальцы вытерли о шинели, нюхали блестящий верх коричневого поля — соблазнительно пахнет грушами и яблоками. «Товарищи! Один кто-нибудь попробуйте немного! Часа через полтора узнаем, отравлено или нет. Товарищ сержант! Нет, не вы! Саша! Вы обнаружили, вам и первая ложка! Принесите воды и вскипятите на всякий случай». Под могучей тяжестью заскрипел колченогий стул. Вынув из-за голенища сапога ложку, обтер о рукав, откромсал приличный кусок густого повидла и медленно, чмокая, определяет на вкус. Довольными глазами обводит всех, кряхтит от удовольствия, облизывается. Некоторые отворачиваются, но потом искоса наблюдают за Сашей. У меня под ложечкой тянет, машины с продуктами и капитаном Александровым где-то в пути. Вскипело ведро воды. Саша запивает кипятком и подмигивает. Лицо раскраснелось. У печки густые клубы пара поднимаются от промокших шинелей, по потолку расстилаясь по всей комнате. Прошло с полчаса. Саша изредка набирает ложку густого, блестящего повидла. Наевшись, неохотно медленно отправляет в рот. Прошло еще с полчаса. Все с нетерпением глядят на меня. Разговор не клеится. Саша на вопросы отвечает медленно, нехотя, глаза его притуманились. Облизав ложку с обеих сторон, он спрятал ее за голенище сапога, на свое место. Налил кипятку и долго пил. Встал, потянулся, посмотрел на меня и сказал: «Все!!» Улегся на полу, положив под голову тощий вещевой мешок. На всех глядит сонными глазами. Розовое лицо, ровное дыхание, жалоб нет.

— Кушайте!

Вооружившись ложками, окружили бочонок. Кто-то сказал, что килограмма 2 отпробовал Сашок. Действительно, углубление было изрядное. Ложки работают усиленно.

— Товарищ лейтенант! Откушайте!

На тарелке лежал аккуратный кусок повидла и кусочек сухаря.

— Спасибо!

Повидло оказалось вкусным. Ира от сухаря отказалась, ела вяло. Утолив голод и жажду, старший выделил дневального и смену. Дверь забаррикадировали. Все заснули на полу. Ира дремала на принесенных креслах. В печке перестало потрескивать. Тишина. Прошел час. Мне не спалось: почему после повидла все быстро уснули? Ответственность не давала покоя. Тихо перешагивая через спящих, подошла к Саше. Он спал спокойным сном, пульс нормальный. Успокоенная, быстро уснула сидя. Утром подъехали машины.

Получили сухой паек, сухари и тронулись в путь. Город Реден. Идет влажный снег, на всех ветках лежит пушистой ватой. Днем под лучами глазастого солнца снег тает. Кругом вода, грязь, а серые комочки воробьев носятся в воздухе, пищат наперебой, дерутся на ветках, купаются в лужах.

15 февраля 1945 года приехали в город Швец. Развернули отделение в больших домах. Раненых много. Доктор Этерия Георгиевна и я живем в малюсенькой комнатке на чердаке, с одним окном. Три стекла из шести заменены фанерой, два топчана и тумбочка. В отделении раненые не очень тяжелые, но работы много. Приезжал подполковник Фишман, обошел все отделения, остался доволен. Рабочий день окончился в 23.00. Жадан — санитар из легкораненых принес ужин, уже остывший, и горячий чай. Прихрамывая, пошел отдыхать. В затемненное бумагой окно тянет холодом. Горячий чай огнем бежит по рукам и ногам. Этерия Георгиевна встала, потянулась. Ее тень при свете гильзы закрыла окно. И в этот момент раздается выстрел. Со звоном посыпались стекла, ворвавшимся ветром задуло гильзу. Испуганно кинулась вперед, уронила стул, навалилась на капитана Воронину. «Этерия Георгиевна, вы живы, не ранены?» Значит, мимо. В дверь вбежал санитар Жадан. Ударил обо что-то скрипкой (он неплохо играл на ней в свободное время), которую держал в руках, и ее стоном совсем в темноте испугал меня. Закрыли окно одеялом, зажгли гильзу. Долго не могу уснуть, все ворочаются, пугаюсь каждого шороха.

А сегодня дежурю по части. Рано утром начальник штаба четко рапортует: «Дежурство сдал!» «Дежурство приняла!» Днем довольно тихо. Раненых поступает мало. Часть раненых отгружаю в спецгоспиталь. Вечер. Проверяем с санитаром затемнение окон. Темные контуры деревьев в квадратном дворе. Простучали шаги сестричек, бегущих в столовую. Все смолкло. Медленно обхожу двор, иногда подолгу стою у деревьев, слушая тишину и далекий шум войны. Шепотом читаю стихи Симонова, Пушкина и любимое «письмо маме», которое написала Лиля Жукова еще зимой под Острогожском. Оно и сейчас в памяти: