Вениамин Каверин - Эпилог

Второе — в редакцию «Правды» — он первоначально написал своей рукой, но оно было переделано до неузнаваемости Поликарповым и Ивинской. Цитирую: «Боря писал, что, по его разумению, Нобелевская премия должна бы быть гордостью его народа, и если он от нее отказался, то не потому, что считает себя виновным или испугался за себя лично, а только лишь под давлением близких и боязнью за них… Письмо было заведомо неприемлемо для Поликарпова.

Пошла я на следующий день с проектом письма, написанным Борей в ЦК. Как и следовало ожидать, Поликарпов сказал, что мы с ним будем “сами работать над этим письмом”. Это была работа завзятых фальсификаторов. Мы брали отдельные фразы Б.Л., написанные или сказанные им по разному поводу, и белое становилось черным… Когда я тут же пришла к Боре с новым вариантом письма… он только рукой махнул. Он устал… Нужны были деньги на два дома и для других, кому он привык помогать. И Б.Л., совершив над собой непоправимое насилие, подписал это второе письмо» (Там же. С. 299).

Вопреки стремлению доказать, что все действия Ивинской были продиктованы ее любовью к Б.Л., жалостью к нему, боязнью за него — за каждой строкой ясно проглядывается совсем другое: животный страх за себя, за свое благополучие, которое — на первый взгляд — легко прикрыть раскаянием через пятнадцать лет. Это раскаянье не может заслонить тот неопровержимый факт, что она была агентом Поликарпова и, следовательно, рука об руку с государством терзала Б.Л., добиваясь его покаяний.

Тысячами писем, телеграмм, статей весь мир откликнулся на трагедию Пастернака [62] Есть основание полагать, что Б.Л. получил от 20 до 30 тысяч писем. . Хемингуэй предложил ему «подарить дом на Западе… Я сделаю все, что в моих скромных силах, чтобы сохранить миру этот творческий гений».

Халлдор Лакснесс призывал к терпимости. Камю писал, что роман «Доктор Живаго» не имеет дела ни с какой партией, что он — всеобъемлющ, Неру приглашал Б.Л. в Индию… Но были и другие письма. «Пулю загнать в лоб предателю, — писала Галина Николаева. — Я — женщина, много видевшая горя, но за такое предательство не дрогнула бы…» Ответ Пастернака поражает мягкостью и благородством: «Благодарю Вас за искренность… Хочу успокоить Вашу правоту и честность. Вы — моложе меня и доживете до того времени, когда на происшедшее посмотрят по-другому».

Что заставило И.Сельвинского и В.Шкловского, которые в эти дни находились в Ялте, от которых никто ничего не требовал, напечатать в «Курортной газете» (1958. 31 октября. № 213) письма, упрекавшие Пастернака в «подлом предательстве» (Сельвинский), в том, что «отрыв от писательского коллектива, от советского народа привел Пастернака в лагерь оголтелой империалистической реакции, на подачки которой он польстился» (Шкловский)? Рабский страх. Ослиный страх: «И я! И я! И я!» Стиль — это человек? Тогда это еще и распад личности. Только в болезненном бреду можно представить себе Шкловского, пишущего таким языком.

Вяч. Вс. Иванов, перед глазами которого прошло то, о чем я рассказал (по необходимости кратко), убежден в том, что болезнь и смерть Пастернака тесно связаны с последним испытанием, которое ему пришлось перенести в 1958 году. Из писем к его иностранным корреспондентам (цитаты приведены в книге Ивинской) совершенно ясно, что его покаяние было вынужденным — он этого никогда не скрывал. Яснее ясного говорили об этом его стихи, и среди них знаменитая «Нобелевская премия».

Казалось бы, все пережитое должно было связать Бориса Леонидовича по рукам и по ногам. Казалось бы, случайно встретив какого-то иностранного корреспондента на улице в Переделкине, он должен был бы бежать от него или по меньшей мере уклониться от расспросов. А он не только разговорился с ним, но отдал ему стихотворение под названием «Нобелевская премия», которое через два-три дня передавалось радиостанциями Америки и Западной Европы.

На первый взгляд это был случайный, необдуманный шаг. На деле Пастернак известил весь мир, что он не сломлен. Что покаянье было вызвано боязнью не за себя, а за судьбу своих близких. Что он не страшится смерти. Что его единственное преступление заключается в том, что он

Ни это стихотворение, ни свобода, с которой он отвечал на письма Неру, Хемингуэя, Б.Зайцева, Ренаты Швейцер [63] Обширная переписка с Ренатой Швейцер, последней заочной привязанностью Пастернака, даже если судить по цитатам, приведенным в книге Ивинской, полна множеством глубоких, откровенных признаний , ни откровенные разговоры с друзьями — ничто не ускользало от внимания «службы безопасности», следившей за каждым его шагом. В кустах вдоль улицы Павленко, на так называемой «Неясной поляне», бессменно дежурили топтуны, и, так как их было много, некоторые из посетителей Пастернака — в том числе однажды и я — подчас сталкивались с ними лицом к лицу. Так или иначе, его «досье», без сомнения, росло с каждым днем — и когда «материалы», необходимые для нового разговора с Б.Л., были собраны, его неожиданно схватили на улице и, не разрешив даже заехать домой, чтобы переодеться, отвезли к Генеральному прокурору СССР Руденко.

Разговор между ними в подробностях остался неизвестен, но Вяч. Вс. Иванов, который всегда был близок с Пастернаком, рассказал мне, что Руденко потребовал, чтобы Борис Леонидович дал письменное обязательство больше не встречаться с иностранцами, а потом, познакомив его с необъятным «досье», пригрозил процессом. Угроза была вполне реальной, как известно, процессы действительно начались через несколько лет.

Разговор кончился тем, что, отказавшись подписать обязательство, Пастернак вернулся в Переделкино и вывесил на дверях своего дома объявление, что он «никого не принимает». Едва ли, как сообщает Ивинская, он прибавил к этой надписи: «Мне запрёщено принимать иностранцев». Важно другое: угроза суда, по свидетельству Иванова, произвела на него необычайно тяжелое впечатление. К этой угрозе присоединилось сознание полной «открытости» всего, что он говорил и делал, и, следовательно, полной беззащитности, принуждавшей к неискренности, к двойной жизни, которая всю жизнь внушала ему непреодолимое отвращение. От него требовали, чтобы в 69 лет он стал другим — осторожным, лицемерным, трусливым.