Виктор Петелин - Фельдмаршал Румянцев

Так и было до начала прошлого лета. Все это время Румянцев налаживал справедливое управление княжествами, наказывал виновных, поощрял тех, кто стремился к бескорыстному сотрудничеству. И что же? Он думал, что возглавляет войска державы, которая приносит счастье народам… А что получается на самом деле? Теперь дело идет к тому, что княжества будут возвращены ненавистной Порте. Кому же захочется сотрудничать с такими ненадежными союзниками?

Перед Румянцевым лежала инструкция генерал-майору Каменскому, которому следовало уступить австрийцам наши передовые посты. Австрийские войска, вступающие в Польшу, этого потребовали… А он, главнокомандующий русской армией, должен повелеть своим войскам не только никакого помешательства не чинить, но паче оказывать им, яко войскам дружественным, всякую помощь и содействие.

К чему может повести вторжение австрийских войск в пределы Польши, Румянцев не знал и не предполагал. Он мог бы как главнокомандующий выдвинуть свои резоны против занятия австрийцами определенных мест, необходимых ему, «ибо иначе нанесены будут неизбежные трудности в доставлении необходимых снабжении для армии нашей и во взаимной связи ее с корпусами, в Польше пребывающими».

Но инструкции генералу Каменскому были категоричными, хотя бы на частичное изменение их рассчитывать не приходилось.

А Каменский вызывал у Петра Александровича серьезные опасения. Опытный генерал, успевший отличиться еще в войне с Пруссией, пылкий, отважный до безрассудности, умный, образованный, Михаил Федотович Каменский вроде бы был как раз подходящим для столь щекотливого поручения. Но до Румянцева доходило немало известий о его безудержной жестокости. А что, если и в данном случае пылкий Каменский не пресечет возможных столкновений русских с австрийцами, надменными, ведущими себя порой вызывающе? Кто за сие отвечать будет?

И снова мысли главнокомандующего перенеслись в Яссы, где он провел столько времени в трудах и заботах об этой земле, стараясь навести добрый здесь порядок, ничуть не нарушая самостоятельности и государственных законов… Может, он что-то не понимает, столько событий происходит в мире, а до него доходит самая малость… И как терзают его до сих пор сомнения в необходимости русской экспедиции на Константинополь. Где-то, видимо, обронил он фразы о своих сомнениях, и вот уже всемилостивейшая императрица в письме намекает ему, что она не потерпит никаких препятствий в исполнении задуманного ею… А то как же ему понимать эти слова, которые просто врезались ему в память: «…Мне сдается, что здесь, так, как и в ваших местах, есть люди, кои большое предприятие, о коем Вы известны, ищут всячески отдалить, не могши оному препятствовать, знавши, что на то моя воля решительная есть…» Да, стоит шепнуть, даже лишь подумать про себя о чем-то, как в Петербурге откликнется… Сыскное дело поставлено отменно. Вот так бы организовали починку и постройку судов Дунайской флотилии…

Так бывает. Проходят дни, недели, месяцы… Мелькают события, мелькают лица. Все привычно и обычно. Одни приказывают, другие исполняют. Но вот приходит день, час, мгновение, когда хочется нарушить этот заведенный порядок и крикнуть хотя бы самому себе: «Стой! Остановись! Ты делаешь не то, что по совести и справедливости необходимо…»

В таком состоянии оказался Румянцев накануне встречи с графом Орловым.

…Как царствующая особа, въехал Григорий Орлов в Яссы. «Сборы к отъезду графа Орлова изумили всех великолепием: ему было пожаловано множество драгоценных платьев, из которых одно, осыпанное бриллиантами, стоило миллион рублей! – писал историк об этой поездке. – Назначенная к нему свита составляла целый двор: тут были и маршалы, и камергеры, и пажи; одних придворных лакеев, разодетых в парадные ливреи, насчитывали до двадцати четырех человек. Обоз посла должен был состоять из роскошно сформированной кухни, погребов, великолепных придворных экипажей и пр. Одним словом, по замечанию Гельбига, сборы к путешествию могущественнейшего государя не могли бы обойтись дороже этой командировки временщика».

Конечно, Румянцев оказал Орлову все подобающие почести. Пусть не такие, какие оказала Екатерина II своему любимцу после возвращения его из Москвы: тогда Петербург встретил графа Орлова как триумфатора, как величайшего полководца, сломившего сопротивление злодейского неприятеля, казалось, что все население города в этот день вышло на улицы, чтобы рукоплескать избавителю Первопрестольной от чумы. В Царском Селе, по дороге в Гатчину, императрица приказала воздвигнуть Триумфальные ворота из разноцветных мраморов, построенные по рисункам известного Ринальди. Говорили, что на воротах, со стороны Царскосельского парка, приказала написать торжественные слова об этой его поездке: «Когда в 1771 году на Москве был мор на людей и народное неустройство, генерал-фельдцейхмейстер Григорий Орлов, по его просьбе, получив повеление, туда поехал, установил порядок и послушание, сирым и неимущим доставил пропитание и исцеление и свирепство язвы пресек добрыми своими учреждениями». А со стороны Гатчины на этих же воротах красуется стих: «Орловым от беды избавлена Москва…»

А что будет, если переговоры здесь завершатся успешно? Наверное, прикажет на руках носить своего любимца или отольет из золота его статую и поставит где-нибудь на видном месте в Зимнем дворце… Да и что он имеет против этого баловня судьбы, и сам не раз пользовался благосклонным вниманием графа Орлова, бывал у него в имении, охотился вместе с ним, пользовался его хлебом-солью, как говорится… Но нынче слишком великое разногласие возникло между ними: Орлов был за экспедицию на Константинополь, за войну до победного конца, не считаясь с материальными и человеческими жертвами, а Румянцев вместе с Паниным были за мир с Турцией на условиях, выгодных для России… Только вот почему-то граф Панин неожиданно изменил свое отношение к Молдавии и Валахии… Эти мысли тревожили и растравляли душу фельдмаршала Румянцева. Только недавно он был хозяином этого обширного края, а сейчас многие уже побежали с докладами к Орлову, да и не с докладами, а с доносами, с доносами на него, фельдмаршала российского. Как теперь поведет себя любимец Екатерины II?.. Ведь мало что осталось от того Орлова, которого он помнил и знал. Другая осанка, другой взгляд, появилась непререкаемость в голосе и привычка повелевать. Хотя внешне он остался все таким же благородным и вроде бы бескорыстным заступником русских интересов при императрице. «Но как можно заключать мир при условии возврата завоеванных земель?» – снова и снова сокрушался Румянцев, вспоминая при этом письма графа Панина, в которых тот извещал его об этом намерении русского двора.