Виктор Петелин - Фельдмаршал Румянцев

Горько стало Румянцеву при воспоминании о том, в каком состоянии находятся его войска. Строго спрашивает он с командиров дивизий и корпусов, наказывает тех, кто не блюдет дисциплину, порядок в армии. Но беда в том, что жизненные обстоятельства бывают иной раз выше всех личных устремлений, и усилия всего личного состава армии оказываются в борьбе с ними тщетными. Сколько раз он писал в Петербург о разрушительном действии моровой язвы, сколько погибло от нее в Москве, в Крыму истреблен язвою почти целый Селенгинский полк… Еще в сентябре 1772 года Румянцев писал Панину, что сама по себе война с турками «не страшна и не тягостна подлинно, как многие ее воображали по свойствам и силе неприятеля, но по неразрывно с оною совокупленным болезням – прямо пагубна… Бывшая в Фокшанах команда, заразившись оною, и поныне ее претерпевает, а сие наибольшее мне смущение наносит. Боже отврати, чтоб она далее не распространялась и не коснулась вновь пределов наших!».

Графу Панину открывал Румянцев «наичистосердечнейшим образом внутреннее и наружное» свое состояние.

По письмам его действительно можно судить, что в это время фельдмаршал внимательно следит за всеми мало-мальски заметными событиями военной и политической жизни, ведет обширную переписку с влиятельными людьми своего времени, получая из первых рук сведения из Польши, Крыма, Петербурга, Москвы… Он хорошо осведомлен о положении в Швеции, Франции, переписывается с австрийскими генералами, регулируя многие спорные вопросы, возникавшие при разделе Польши. Высказывал дельные мысли по текущим делам…

Поддерживал Румянцев постоянную связь и с генералом Щербининым, который вот уже давно добивался заключения с татарами Крыма договора о вечной дружбе как с самостоятельным и независимым от Порты государством. Именно успехи Щербинина подали ему мысль, которую он тут же сообщил в Бухарест Обрезкову: «…не лучше ли, под пристойными видами, продлить время, не решаясь ни на что, до крымских дел касающееся, и особливо на упомянутые два артикула, до получения от г-на Щербинина пополнительных уведомлений, между чем будем снабдены и от Двора наставлениями по новым переменам относительно к сей материи. Известие о заключении переговоров с татарами каналом своим неминуемо и вскоре дойдет и к сведению турков, из чего и настанет большее удобство, по познанию их мыслей и намерений, расположить нам свои, и надлежит ожидать, что коль татары торжественным актом изъявят свое согласие с нашими предположениями, то надежда к развращению их и ухищрению турков исчезнет, и сии последние в намерениях и предложениях своих преклоннее будут к соглашению с нашими».

Активно вмешивался Румянцев и в переговоры об установлении сроков перемирия. Петербург стоял за короткие сроки, чтобы, если договор не состоится, успеть нанести чувствительный удар. Румянцев был против этого и настаивал на длительных сроках. Со всей откровенностью признавался он Панину, что не нужно думать о выгодах от этого перемирия лишь туркам, что оно послужит их усилению. Перемирие прежде всего выгодно нам, если учитывать расстояния, которые предстоит преодолеть нашим обозам и рекрутам. Краткие же сроки перемирия порождают в турках подозрения и заставляют их содержать войска во всегдашней готовности к военным действиям, они остаются в местах, близких к Дунаю, в ожидании выгодного для себя оборота дел. Разбойник ждет наступления ночи, чтобы напасть на путника, не ждущего этого нападения. Так и турки…

Нет, Румянцев вовсе не считал, что турки в столь суровое время года могут отважиться на какое-либо серьезное предприятие. Но они вполне могут совершить в целях разбоя и обогащения нападение на какой-либо его отдельный отряд. К чему нарушать покой и занятия солдат и офицеров, так нуждающихся в отдыхе? И Румянцев настоял на перемирии до 9 марта 1773 года.

В то же время Румянцев активно вмешивается и в практические дела по разделу Польши, резонно считая, что Австрия пытается занять такие селения, которые издавна служили местом для хранения провианта и снаряжения русской армии. Как могли в Петербурге согласиться на такие уступки Австрии, не переставал удивляться Румянцев, получая письма графа Гадика, в которых тот заявляет свои права на Броды, на вступление своих войск в Волынию и Подолию, в которых ему поручено занять Почаев, Вишневец, Горынец, Грудек и Смотрич с окрестностями. Из писем австрийского генерала получалось, что Румянцев должен был знать об этом, но, конечно, русского фельдмаршала не поставили в известность, он никаких сведений не имел, а главное, не знал, по взаимному ли соглашению Петербурга и Вены происходит это движение австрийских войск или же самовольно.

Румянцев обращается к Панину с этим вопросом потому, что считает себя учеником его в делах, в которых проявляется неразрывная связь военного искусства с системой политической. И в этом случае он выражает надежду, что получит необходимые наставления, которые разрешат все его затруднения и разъяснят, каким образом должно поступать в этих обстоятельствах, не нарушая договоренностей царствующих дворов в Вене и Петербурге.

Но «счастливого оборота» дел так и не произошло. И ясно почему… Алексей Михайлович Обрезков никак не мог сломить турецкого уполномоченного в таких артикулах, которые составляют главнейшее «запинание» в делах его. Да и почему турки должны торопиться признать Крым независимым государством и открыть свободное мореплавание по Черному морю для русских? Ведь они отправляют к шведской границе, в Псков, еще восемь пехотных полков. А значит?..

И этот испуг Петербурга немедленно отозвался на ходе переговоров, дав новый прилив упорства турок и новые затруднения в достижении главной цели – мирного договора. Румянцев-то хорошо знал в то время, какой огромный интерес проявляли турки к отношениям Швеции и России. И не было, в сущности, ни одного самого простого турка, который бы не проявлял этого любопытства.

В душе Румянцев беспощадно осуждал Петербург за скоропалительные решения, так не оправдавшиеся впоследствии. 27 декабря 1772 года он писал Панину: «В депешах Алексея Михайловича, при сем доставляемых, ваше сиятельство найти изволите, сколь рано начали, к сожалению, оправдываться предчувствия мои… По слабому моему мнению, источника оказавшейся со стороны посла турецкого перемены искать надлежит не в собственном к тому его побуждении, но наибольше во внушениях и обнадеживаниях дворов, не доброжелательствующих нашему. С курьерами ли, пред последними конференциями к нему прибывшими, получил он в том наставления, или же, может быть, достигла знания его сделанная в войсках диверсия; поелику после того явил он новое высокомерие и упорство…»