Виктор Петелин - Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Его тесная комнатка в проезде МХАТа долгие годы была своеобразной штаб-квартирой колхоза, и он никогда не сетовал на то, что его отрывают от работы, осложняют ему жизнь.

– А знаешь, – обычно встречал он меня, улыбаясь, – у меня с неделю жил Архип Петровичев. Ты помнишь его? Ну что за чудесный мужик, доложу тебе!

И потому, что я знал всех его деревенских друзей, со многими дружил когда-то сам, Кудашев с воодушевлением рассказывал мне о том, что в «Пчелке» начали строить ветряк, дающий электроэнергию, заложили новые парники или разбили сад…

Эти парники, новые сады на голых буграх, пасеки и тракторы, идущие по линии горизонта, скоро переходили на страницы его романов и повестей, он рассказывал о них, радуясь и волнуясь волнением участника, гневался и торжествовал, полной мерой воздавая всем, кто мешал строить новую жизнь, омрачал людскую радость.

Почти весь жизненный и писательский путь Василия Кудашева освещала большая, настоящая дружба с Михаилом Шолоховым.

Эти два литературных сверстника столкнулись в самом истоке своего писательского пути. Молодой Шолохов, тогда еще автор только «Донских рассказов», не имевший в Москве пристанища, нашел в Кудашеве истинного друга, уже тогда поверившего в исключительное дарование своего нового знакомца. Приезжая в Москву, молодой Шолохов поселялся в тесной комнатке Кудашева, спал на раскинутом на полу нагольном полушубке. Здесь, в долгих ночных беседах, обсуждался замысел «Тихого Дона», сюда потом Шолохов привозил свои пухлые рукописи, здесь читались первые главы знаменитого романа.

Дружба между этими писателями, столь разными по размерам дарования, не омрачалась и впоследствии. Ставши уже знаменитым, Михаил Александрович неизменно останавливался у старого друга, и разница в их положении… не сказывалась на личных отношениях.

Тонкий и чрезвычайно скромный, Кудашев умел сохранить в отношении Шолохова творческую независимость; отдавая дань высокому дарованию друга, он писал на свои темы, своим языком. Даже в своих литературных симпатиях Василий Кудашев был независим. Отдавая должное шолоховскому следованию по толстовскому пути, сам он был неизменным поклонником творчества Ивана Бунина, любил его точный язык, совершенство в описаниях деревни, его тонкую палитру. Очевидно, любви этой способствовало то обстоятельство, что Кудрявщино было неподалеку от бунинских мест, герои рассказов Бунина говорили тем же языком, что и жители Кудрявщина, и пейзаж этих мест – лирический и неприметный – был сродни пейзажам Суходола, Пажени и других сел, где обитали и Захар Воробьев, и Егор из «Веселого двора», и братья Красовы («Деревня»).

По природе своей мягкий и великодушный, Василий Кудашев тяжело перенес известие о войне. Он хорошо знал нацистов – бывал в Германии, поэтому понимал, какая волна разрушений, страданий и жертв хлынет в нашу страну с этим неспровоцированным фашистским нападением.

Мы встретились с Кудашевым 22 июня 1941 г. у решетки сквера перед входом в здание Союза писателей. Он был бледен, замкнут и то и дело протирал и без того чистые стекла очков.

– Гнусно! – сказал он на мой безмолвный вопрос. – Гнусно, брат! Мерзавцы фашисты мешают нам строить жизнь! Будем бить их!

А через несколько дней мы очутились в одной из школ где-то около Собачьей площадки, уже будучи бойцами народного ополчения. Кудашев весело сверкнул в мою сторону стеклами очков и усмехнулся своей милой, ребячьей усмешкой, крикнул через головы разделявших нас людей:

– Теперь попасть бы в Кудрявщино! А?

Это были его последние слова, услышанные мною.

Скоро события раскидали нас в разные стороны. Уже будучи в осажденном Севастополе, узнал я о том, что в числе бойцов, вышедших из тяжелых боев под Ельней, Василия Кудашева не оказалось.

Через несколько дней после этого тяжелого известия кто-то из товарищей принес в редакцию довольно потрепанный экземпляр повести «На поле Куликовом». Я перечитывал эту книгу урывками, в ночные часы, между вычиткой свежих газетных полос. Иногда, взволнованный напоминанием о далекой родине, я выходил на темный каменный двор редакции. Над черным городом висели пушистые, по-южному яркие звезды. Издалека все время, с редкими провалами, катился приглушенный грохот орудийных залпов. Снизу из-под крутого обрыва, где в маслянистых водах Южной бухты колыхалось опрокинутое небо, тянуло тонким-тонким ароматом талой земли и гниющих водорослей. На крымскую землю нисходила трепетная новая весна…

А передо мной вставали густые апрельские ночи над поэтическим селом, картины ночного ледохода на Дону, и я с теплым чувством вспоминал о своем современнике, о писателе, с такой силой возлюбившем нашу землю, советского человека и отдавшем за его светлое будущее свою жизнь…

Василий Михайлович Кудашев был одним из самых близких и давних моих друзей. Нас спаяли годы комсомольской юности, общие интересы и взгляды, первые пробы пера…

Спрашиваешь, бывало:

– Как живем, Вася?

Он срывает с чуть вздернутого носа большие очки в толстой роговой оправе, моргает покрасневшими от напряженной работы веками и расплывается в улыбке:

– Живем, как паровоз – летим вперед, в коммуне остановка!

В этих словах он весь: и настрой его души, и целеустремленность жизни, и политическое кредо писателя-борца, и энтузиазм, характерный для тех «беспокойных сердец», которые составляли славную комсомолию 20-х годов.

Начало его короткого жизненного пути было обычным для мальчика, родившегося в крестьянской семье. День своего рождения – 21 февраля 1902 года – он, живший более чем скромно, не отмечал шумными застольями. Об этой дате вспоминал лишь в тех случаях, когда приходилось заполнять анкеты. Зато о детстве, проведенном в родном рязанском селе Кудрявщине, говорил часто, тепло и оставил такие трогательные строки:

«Прогретую солнцем пахотину, по которой босыми ногами я ходил мальчонкой-бороноволоком, не перестану ощущать, должно быть, до самой смерти».

В одной из сохранившихся автобиографий он сообщил о себе любопытные подробности:

«Сельскую школу окончил двенадцати лет. Говорят, был я очень озорной, и учитель звал меня «атаман».

От двенадцати до шестнадцати лет я был пахарем. В 1918 году из родного дома сбежал в Москву учиться, а чему – не знал: мне хотелось знать все».

В столице «беглецу» удалось устроиться на общеобразовательные рабочие курсы. Он учился и работал чернорабочим на вокзале. Суровый облик Москвы той поры запомнился ему навсегда: из окон каменных домов торчали трубы «буржуек», толпы безработных осаждали Биржу труда, на вокзалах шныряли чумазые беспризорники… Не столько знаний, сколько холода и голода хлебнул паренек в те дни и, не выдержав тяжкой жизни, через год подался обратно в деревню.