Павел Лавут - Маяковский едет по Союзу

Связались с редакциями провинциальных газет. Список, далеко не полный, составил Маяковский по вырезкам, которые получал. Просили отвечать по адресу художника А. М. Родченко. Мало кто удостоил ответом.

Наряду с перечисленными уже мной выставочными разделами был один весьма своеобразный: тысячи записок. Их сортировали по темам и городам знакомые Владимира Владимировича в его рабочем кабинете на Лубянке. Записки перепечатывались затем на машинке с большими интервалами, отделявшими одну от другой.

Маяковский предложил такой метод печатания, имея в виду свою будущую книгу («Универсальный ответ записочникам». В интервалы он хотел вписать свои ответы — расширить, углубить их, обобщить.

Владимир Владимирович просил, кроме «Окон РОСТА», достать и другие плакаты с его текстами, сделанные за последние годы на бытовые, противопожарные, санитарные и другие темы. Я раздобыл: «Гигиена труда», «Трудовая дисциплина», «За сан-культуру», рекламные и прочие.

Большинство материалов хранилось и приводилось а порядок в рабочей комнате на Лубянке.

30 декабря он устроил нечто вроде «летучей выставки» у себя дома — для друзей и знакомых, которые задумали превратить все это в шуточный юбилей, близкий духу юбиляра. Маяковского просили явиться попозже. На квартиру в Гендриков переулок (теперь — переулок Маяковского) принесли афиши, плакаты, книги, альбомы. Приглашая гостей, Владимир Владимирович предупреждал:

— Каждый должен захватить бутылку шампанского. Ничего больше не требую. Ведь это не встреча Нового года.

Когда я уходил от него накануне после делового свидания и спускался по лестнице, он порывисто открыл дверь и весело крикнул вслед:

— Не забудьте шампанское! Многие думают, что на мужа и жену можно ограничиться одной. Предупреждаю всех: бутылку на каждого человека!

Столовый стол вынесли — иначе гости не уместились, бы в комнате. Сидели на диванчиках с матерчатыми спинками, прибитыми к стенам, на подушках, набросанных на полу.

До прихода гостей явился М.М. Яншин (тогда муж Вероники Полонской), чтобы помочь разложить и развесить экспонаты. Мы с ним прикнопывали афиши даже к потолку. Наискосок красовалась длинная лента: М-А-Я-К-О-В-С-К-И-Й.

От В. Э. Мейерхольда привезли корзины с театральными костюмами. Вначале гости сами рылись и выбирали подходящие. Позже приехал Мейерхольд. Он активно помогал в подборе костюмов и масок (главным образом животных), бород, шляп и пр. Нарядились кто во что горазд.

Посреди комнаты уселся с гармонью Василий Каменский. [53] Запомнился эпизод, имеющий отношение к поэту Василию Каменскому. В большой аудитории Политехнического музея ― его творческий вечер. Это было, если не ошибаюсь, зимой 1923 года. Народу много, но задние ряды свободны. Я сижу высоко (если учесть, что там ступенчатый зал). Внезапно во время чтения «Степана Разина» в крайнюю дверь входит на цыпочках, сгорбившись, рослый мужчина и садится в последнем ряду. Это ― Маяковский. Каменский темпераментно вонзает в зал: Сарынь на кичку! / Ядреный лапоть / Пошел шататься / по берегам. В зала дружно зааплодировали. Мощный бас перекрыл аплодисменты: ― Бра-во, Ва-ся! Поначалу Каменский растерялся. Но потом быстро сообразил: ― Володечка, дорогой! Ну что ты так высоко забрался. Спускайся вниз! Маяковский в ответ: ― Я и здесь услышу! Работай дальше!

Хором затянули шуточную кантату, сочиненную Семеном Кирсановым и исполнявшуюся под его дирижерством (мы ее отрепетировали до прихода хозяина):

Кантаты нашей строен крик. / Наш запевала Ося Брик,

Припев:

Владимир Маяковский, / Тебя воспеть пора.

От всех друзей московских / Ура, ура, ура!

Здесь Мейерхольд — и не один! / С ним костюмерный магазин.

Каждая строчка основного текста исполнялась два раза, припев же — один. Куплетов было пять-шесть.

Юбиляр сел верхом на стул, нацепил маску козла и серьезным блеянием отвечал на все «приветствия».

Зная отрицательное отношение Маяковского к юбилеям, гости приветствовали его в шутливо-пародийном стиле.

Николай Асеев перевоплотился в критика-зануду, который всю жизнь пристает к Маяковскому. Он произносит путаную, длиннющую речь и затем спохватывается, что попал не на тот юбилей. Он приветствовал, оказывается, другого поэта, Там были такие слова:

«Уважаемый товарищ Маяковский!

Как мне не неприятно, но я должен приветствовать вас от лица широких философских масс: Спинозы, Шопенгауэра и Анатолия Васильевича Луначарского. Дело в том, что творческие силы пробуждающегося класса должны найти своего Шекспира, своего Данте и своего Гете. Его появление детерминировано классовым самосознанием пролетариата. Воот, дааа… Если этого не произойдет, то искусство, может быть, действительно споет свою лебединскую песню.

Однако мы не пессимисты ни в малой степени. Пример тому конгениальность вашей поэзии, которая, будучи субъективно абсолютно соллипсична, объективно может оказаться и коллективистичной при изменившейся ситуации реконструкции нашего социалистического МАППовского хозяйства…»

И далее:

«…Действительно, предпосылкой моей поездки на воды был поднятый вокруг статей шум, но тем более следует видеть в этом вылазку классового врага, появление которого сигнализировано еще товарищем Островским а его комедии „Не все масленица коту, попадешься и в литпосту“. Итак, приветствуем вас, товарищ Маяковский, и от души поздравляем вас с выяснившимся теперь с непререкаемой убедительностью огромным значением недавно состоявшегося и воспринятого уже всеми назначения Анатолия Васильевича на пост заведующего ЗИФа. Мы будем и впредь товарищески отмечать всё, так или иначе влияющее на ваше творчество, твердо стоя как на передовых позиций РАППов, МАППов, так и на задних ЛАППов».

Маяковский блеял. Каменский на гармошке исполнил громкий туш.

Смеялись до слез.

Дочка художника Д. П. Штернберга зачитала «приветствие от школьников». Оно заканчивалось словами:

И все теперь твои мы дети, / В том смысле, что — ученики!

Лев Кассиль был инициатором и руководителем шарад. Строчки Маяковского «олицетворялись», причем отгадывать должен был автор. Среди многих других были такие: Кассиль усадил Асеева и его жену на диванчик: «Маленькая, но семья», Маяковский догадался.

Затем кто-то сел за стол, а Кассиль протянул ему лист бумаги, резко положил вечное перо на стол и отошел. «Вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами!» — тоже догадался сразу Маяковский.

Я вытащил расческу из кармана Мейерхольда и держал настойчиво у самого его лица. Это означало: «Гребенки — Мейерхольд» (из «Ужасающей фамильярности»).

Танцевали под баян, пели, пили шампанское, фотографировались. Уже под утро Маяковского с трудом упросили прочитать стихи.