Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

Зайдя в бюро, Петр Митрофанович после недолгой паузы, без всяких вступлений и подходов, сказал:

— К вам сейчас обратится мать одного коммуниста. Вы не побоитесь помочь ей?

— Как именно? — спрашиваю и тут же добавляю: — Я не из пугливых.

— Я это чувствую, а по кое-каким фактам и знаю. Дело вот какое: регистрируя смерть одного из ее сыновей, который, вырвавшись из лагеря, умер еще в октябре, запишите в метрике о смерти не Георгия, а Григория Платоновича Сергиенко. В справке врача стоят лишь инициалы, и потому то, о чем я прошу, легко сделать. Ну, а паспорт… Именно его вы и не требуйте.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — У умершего военного может паспорта и не быть. Основание записи — справка врача. В октябре еще не было загса. Запоздание с регистрацией не вызовет подозрений. А скажите, зачем эта перемена имен?

— Объясню и это. Братья оказались в окружении. Потом Георгий был в плену, а Григорию удалось ускользнуть. Наведался он к матери позднее, уже после смерти брата, тайно от соседей. Он подпольщик, и гестапо, пронюхав об этом, охотилось за ним. Матери и сейчас покоя не дают: где сын? — и все тут! Она одно говорит: Григорий вернулся из лагеря и умер, а о Георгии ничего не знает. Не то воюет, не то погиб. Недавно следователь начал требовать оправку о смерти Григория, видимо для того, чтобы закрыть его дело. Вот мать и просит…

— Пускай заходит.

Петр Митрофанович вышел, а к столу подошла невысокая пожилая женщина, просто и чистенько одетая и с таким привлекательным лицом, с такими удивительно красивыми голубыми глазами и ласковой улыбкой, что я поднялась ей навстречу и поспешила по клониться. Усаживаясь по приглашению возле стола, она молча посмотрела на меня и подала справку о смерти Георгия, который умер, как значилось в этом документе, на двадцать шестом году жизни. Я начала оформлять запись. Как только вывела в книжке фамилию, она торопливо напомнила мне: Григорий Платонович умер на тридцать четвертом году жизни от воспаления легких… Я заметила, как под ее густыми ресницами вспыхнули гневными огоньками глаза, а в уголках губ возникли две глубокие упрямые складки.

— Один умер, за другим охотились, но не нашли. Вытерпела их допросы. Нужно будет — выдержу еще, не запугают…

Когда метрика была написана, Сергиенко расписалась в книге записей о смерти и сказала мне:

— Спасибо тебе, дочка. Начальника твоего не знаю. Выжидала, пока будешь одна. Помог мне Петро — спасибо и ему. Теперь пускай гестапо ищет Гриця! А он еще наведается ко мне, непременно наведается. Ну, еще раз спасибо…

Признаюсь, при этих сказанных от всей души словах на сердце у меня стало легко, радостно. И долго еще стоял у меня перед глазами образ старенькой женщины — такой родной, словно с детства знакомой.

Под вечер, снова застав меня одну в бюро, Петр Митрофанович сказал:

— Теперь я познакомился с вами ближе. Не знаете, скоро ли Борис вернется из села?

Ответила, что скоро. Об этом мне сказала бабушка Паша, его мать.

Сумерки наступили неожиданно: заработалась. Весь день смерть не переставала открывать дверь бюро. А два дня назад из Кирилловской больницы вновь принесли список. B нем — триста душ тех, задушенных. Зажала сердце в кулак и регистрирую, не разгибая спины.

А вот теперь у меня людно и шумно. Усевшись на диване, болтают Зина, Зоя, Нюся, Люся — девушки, работающие в финансовом отделе, карточном бюро, отделе так называемой общественной опеки. Среди этой молодежи и Алеша, мой ровесник, товарищ школьных лет.

Работу я кончила. Кладу книги в шкаф, прибираю на столе и слушаю рассказы своих гостей о виденном и слышанном.

Со многими из них уже подружилась. Когда я одна, то не один сослуживец забежит украдкой. А после работы любят посумерничать на диване. Обычно просят:

— Расскажите что-нибудь о школе.

Часто спрашивают:

— Были у вас сегодня молодожены? Любопытство вполне понятное: брак сейчас — большая редкость.

Мы чувствуем себя вольготно. Надо сказать, Александр Михайлович работал только до обеда, а затем ушел домой, почувствовав себя плохо. И досталось бы мне от него за этот шум в загсе! Нюся и Зоя были вчера в опере и делятся своими впечатлениями. Накануне в управе раздавали билеты на празднование юбилея — столетия со дня рождения Н. В. Лысенко, нашего украинского композитора, которого немецкие захватчики при помощи подхалимов мертвого тянут за волосы к себе. Им нужен он как некий, целиком придуманный конечно, пример дружбы украинского и немецкого народов, которая, дескать, длится века.

Вступительное слово сказал «глава» города Фороставский, слово для доклада о жизни и деятельности композитора он дал какому-то «пану» Музыченко. И тот и другой старались доказать, что именно благодаря благотворному влиянию культуры немецкого народа Лысенко и стал выдающимся композитором. Зоя смеется. Бред какой-то! Два года изучала она историю музыки и такого не слыхала.

Биография композитора была рассказана дрожащим голосом. Докладчик явно опасался сказать что-либо такое, что не понравится оккупантам. Видимо, по их наущению он начал толковать о том, что нужно оказывать помощь немецким вооруженным силам, добровольно ехать на работу в Германию и вообще прилагать все усилия во имя победы немцев.

Но только он завел эту препротивную музыку, как публика начала потихоньку покидать места и уходить.

— Озираюсь, — продолжала Зоя, — и вижу, что осталась почти одна в окружении немецких солдат.

— Как это — в окружении солдат? — спрашиваю я.

— Да в театр потом набились немцы. Сперва я их не заметила.

Программа юбилейных торжеств отпечатана была на двух языках — немецком и украинском. Первая страничка — немецкая, орнамент вокруг портрета композитора тоже немецкий, а уж вторая страничка, «унтер андерем» [9] Между прочим. , украинская.

Зоя показывает нам эту программу. Беру в руки — и сердце жжет обида за надругательство над памятью любимого композитора. Лысенко и оккупанты, Лысенко нацизм — что между ними общего?

Концерт затеян Форостовским не зря. В конечном счете он нужен был немцам для психологической подготовки населения к предстоящим мобилизациям. Смотрите, мол, и убеждайтесь, как мы крепки, уверены в себе, и не рассчитывайте на возвращение своего, советского…

Сумерки сгущаются, проходит час после окончания работы, но в компании как-то теплее, не хочется уходить. Сажусь в круг. Зоя просит: «Продекламируйте что-нибудь или расскажите из прошлого». Девушке жаль закрытую музыкальную школу, десятый класс которой она кончала бы в нынешнем году.

Возвращались с Зиной в приподнятом настроении. Лица наши раскраснелись, и густая сетка лохматых снежинок приятно охлаждала. Снежок падал и падал, мягкий, пушистый.