Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

— Уже решил вопрос с питанием. Толя упросил мать взять меня на кухню. Буду жить на площади тещи и питаться с ними.

— Благодарите сына, — говорю. А сама думаю: «Хороший сын плохого отца…»

Уже уходя, гость как бы между прочим спросил:

— Что там слышно?

— Советские войска перешли в наступление. Сталинград выходит из окружения, — последнюю фразу я подчеркнула. — Об этом потихоньку все говорят.

— Да и я уже слышал это на заводе… Значит, пойдем еще воевать.

Я точно не уловила эмоциональную окраску последней фразы. Не то было высказано сожаление, не то заговорил робкий голос проснувшейся совести.

Когда закрывала за этим жалким человеком дверь, он, попрощавшись, сказал:

— Я очень вам благодарен за хорошее ко мне отношение. — Значит, видимо, побеждала в нем совесть!

Тем не менее я тут же выбросила окурок, оставленный на столе, а вместе с ним и мысля о незваном посетителе. Продолжаю начатую сказку…

Маринка спит, а я еще бодрствую. Читаю, вернее, перечитываю «Рожденные бурей» Николая Островского.

Вчера видела на кухне столовой несколько свиных голов. На них смотрели, ими любовались все. Свиная голова! И я глядела на них как на некое чудо, явившееся из довоенных лет. Разгадка тут простая: обед — для комиссии, которая вместе с немцами будет отбирать на базарной площади лошадей для фронта. На пятницу и субботу назначен осмотр лошадей нескольких районов. И жалки же эти выбракованные животные: жеребые кобылы, слепые, хромые, старые коняки — словом, непригодные для фронта и там же искалеченные.

Киев сейчас словно зачумленный. Куда там татарские орды, не выдержать им сравнения с нашествием фашистов!

Сегодня в управе были гости: немцы, председатели Подольской и Печерской управ. В кабинете председателя — стол с закусками и напитками, свиные головы с хреном, лапша и «европейское блюдо» — свиные языки в соусе. Умильно и угодливо смотрели на гостей, испуганно суетились вокруг них несколько «высоких начальников» и две секретарши — молоденькие и вертлявые. Председатель и заместитель (председатель теперь новый, Михайло Иванович — опять начальник административного отдела) были к концу обеда пьяненькие. Все отделы, узнав об этом, закончили работу раньше, чем обычно, — в канцелярии потихоньку перевели часы вперед.

Настроение у всех сейчас ликвидаторское — с первого января в управе остаются лишь отделы: административный, транспортный, карточный, прописки, налоговый и частично жилотдел да еще биржа труда — все это в виде так называемого Куреневского представительства админотдела Подольской управы.

Перемены приятны уже потому, что это перемены. А там, будем надеяться, и «представительство» долго не просуществует.

Тридцать первого сдам все дела загса, на этот раз навсегда. Попрошусь снова на свой участок. Михайло Иванович обещает поговорить об этом с новым председателем. Михайло Иванович — «наиболее демократичный» из всего этого «панства»: пошутит, расспросит, со всеми одинаково приветлив и ровен. Он внимательно относится к людям, когда к нему обращаются с разными заявлениями, просьбами, которые не выходят за рамки допустимого. Его мысли, подлинные убеждения я не знаю, он их ни перед кем не высказывает. Настораживает, даже страшит словечко «нужно», с которого он начинает обычно свой рабочий день. Это «нужно» — для немцев же, не для нас. Оно делает этого человека чужим и заставляет держать рот на крепком запоре.

Но сейчас меня интересуют не эти соображения, а возможность остаться в «представительстве» инспектором. Для нового председателя, как и для начальства Подольской управы, Михайло Иванович авторитет. Значит, его обещание имеет цену.

Готовлю архив. Приходят вызванные на усыновление, зарегистрировала до обеда четыре смерти.

Во время обеденного перерыва в моей служебной комнате собралась молодежь: Зоя, Нюся. Люся, Зина, Алеша, Коля, Катя, Галина. Разговор все о том же.

— Эх, если бы совсем ликвидировать эти проклятые дела, — вздыхает Зоя. — Доживем ни мы до той счастливой минуты, именно здесь, в Киеве? Или освобождения доведется ждать где-то в райхе?

— В каком там райхе? Дома встретим наших. Столько времени умудрялись уклоняться от мобилизаций, сумеем и впредь их избежать. Уж меньше осталось нам мыкаться, чем мыкались мы до сих пор. Ну, допустим, они еще один-два раза попытаются провести мобилизации, но далеко ли удастся им людей вывезти? Только до первого большого леса, до станции, захваченной партизанами, или же до разобранной ими железной дорога. Если схватят меня на улице, поскорее доставят к партизанам, — говорит Люся. Вдруг она вспоминает: — О, я и забыла вам рассказать про вчерашний киносеанс.

Вчера она пошла с сестрой в кинотеатр. Давно собирались любопытства ради посмотреть хотя бы одну немецкую картину. Киножурнал решили бойкотировать, закрыли глаза. И впрямь, на экране страшные сцены, искажающие действительность: наших все время бьют, берут в плен. Фашисты не стесняются показывать и свои зверства, разоренные, разграбленные советские города и села.

Наши люди, которым доводится смотреть такие киножурналы, молча плачут и сжимают кулаки, сдерживая стоны ненависти. А иные просто отворачиваются, отводят взгляд от экрана. Но бывают в киножурнатах какие-то проблески правды. Взять хотя бы такой эпизод, якобы рисующий «героизм» немецко-фашистской армии. Несколько вояк, окруженных красноармейцами, защищаются изо всех сил и умирают, чтобы не сдаться в плен. Тогда зал видит свою армию, своих бойцов, смотрит жадно и не может насмотреться. Зрители довольны исходом схватки, шепчут: «Еще им, еще!» Это пожелание неуловимым ветерком проносится по рядам.

Или такой кадр (о нем и рассказала нам Люся). Наши самолеты летят на Берлин. В небе — могучая эскадра. Где такое сейчас увидишь? Во сне и вражеском киножурнале. Но эскадрилью, как можно заранее догадаться, до Берлина не допускают. Все же пять самолетов прорвались. Тут кинооператоры «сбивают» четыре, и они, пылая, падают… Прорывается только один. «Сбить» и его сценарист побоялся: тогда зритель, ясное дело, не поверит в реальность события. Вот серебристый бомбардировщик сыплет и сыплет тяжелые черные бомбы в логово фашистской гадины, которая питается кровью народа. Вот оно — возмездие гитлеровской своре, развязавшей чудовищную войну.

До предела тяжкими были для зрителя секунды гибели четырех наших бомбовозов, но, когда пятый самолет начал бомбить Берлин, зал радостно загудел, затопал ногами, закричал в едином порыве: «Наши, наши бьют! Наша берет! Так им, так! Еще им, еще!..»

Демонстрацию киножурнала прервали. Зажегся свет, экран превратился в большое белое пятно, которое уже не радовало ни глаз, ни сердца. Но люди еще не очнулись от радостного возбуждения. Почти у всех слезы на глазах.