Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

Мать подошла к нему:

— Вот, смотрите!

Она взялась рукой за ножку ребенка, слегка нажала ее, и пальцы погрузились, как в вату, в дряблую, вялую кожу.

— Дмитрик как ножом режет сердце. Хоть бы помер он. Сам бы не мучился и меня бы не мучил!

Сижу и слушаю рассказ матери о болезни сына («А разве сейчас до лечения? Да и на какие средства лечить в платных поликлиниках?»). Женщина сокрушается о старших двух — дочери и сыне, вывезенных в райх. Нет от них почему-то писем.

Сижу и смотрю на бледные личики голых детей, на равнодушное личико Дмитрика, отупевшую от горя мать, еще молодую, миловидную. Вот ведь лихая година!..

Пошла на вторую улицу — Ново-Забарскую. Утомилась и крепко проголодалась. Картофелина, сваренная «в мундире», даже без соли, была бы теперь вкуснее шоколада. Ишь чего захотелось! А протоколы, а штрафы? Стучу в калитку двора. По хлебным карточкам знаю, что двор фольксдейче. Около ворот никаких признаков посыпки. Вот где штраф сам просится в руки! Навстречу мне, улыбаясь, идет хозяйка дома. Розовощекая, в пуховом платке.

— Добрый день! А про посыпку я и забыла. Муж уехал на лошади, а я завертелась с коровами, поросятами… Сколько там с меня?

В комнату не приглашает. Но я охотно оформляю протокол на ступеньках крыльца.

Эту улицу знаю хорошо и уверенно — иду дальше. Один протокол уже есть. Будет чем пыль пустить в глаза. А до вечера еще далеко.

Мое появление заметили. Пока я разговаривала на улице с группой женщин, «дозорные» пошли по дворам. Легко можно догадаться, что говорят, о чем предупреждают они.

— Инспектор на участке, проверяет, посыпаны ли дорожки возле ворот.

— Регистраторша загса зачем-то ходит по улице.

— У вас дорожка скользкая, сейчас же посыпьте, а то на штраф нарветесь!

И вот начинается спешная подготовка к моему приходу.

Вдоль улицы, возле многих дворов пыль столбом стоит. Пошли в дело зола, песок, угольный шлак.

Увидела меня проживающая на этой улице Валя Иващенко и подошла. Она вызвалась мне помочь и побежала на другой конец улицы.

Я обошла еще несколько дворов, стараясь нигде не задерживаться, и вновь попала во двор фольксдейче. Захожу на кухню. Тепло, уютно. На плите что-то жарится, на столе тарелка со сливочным маслом, глубокая миска с румяными, аппетитными пирожками; пахнет топленым молоком.

Увидев меня, хозяйка всплеснула руками:

— Это вы насчет посыпки? Да вот вожусь возле печки с варевом и жаревом. Дня не заметишь, как убежит, глаза некогда поднять.

Сесть не пригласила.

Я пристроилась где-то на кончике стола и писала протокол стоя. На мое «до свидания» ответа не последовало.

Два штрафа есть. Ну и хорошо!

Возле одного двора сама посыпала дорожку. Его хозяйка — больная, одинокая старушка. Плачет по сыну.

— И воды некому принести. Если бы не соседка…

А та подалась куда-то в лес по дрова. Я принесла старушке воды, благо колонка тут же, рядом со двором. Выслушала бабушку, успокоила.

— Кто вы, голубушка?

— Учительница.

Убаюкиваю песней Маринку, которая дремлет в кроватке. Пускай привидится ей во сне лето, пчелы и цветы в саду. А за окном — стужа, там на цыпочках ходит морозная белая ночь.

Мелодия детской песни убаюкивает и меня, сама начинаю дремать. Но вот ребенок уснул. Теперь почитаю. Вдруг стук в двери.

— Кто там? — Срываюсь и бегу открывать. Алеша! Но что за вид… Ерошит волосы на голове и молча садится на диван, разочарованно и обиженно вздыхая. А затем взволнованно говорит:

— Полюбил… такую нежную. Признался, сделал предложение…

— Вере? — радостно восклицаю, забыв, что могу разбудить дочку, а затем шепотом спрашиваю: — А она, она любит тебя? Согласилась стать твоей женой?

— Согласилась… Целовала. Такая ласковая была. И так подло обманывала. Ведь она замужем, у нее ребенок! — с мукой выкрикнул последние слова несчастный жених, готовый заплакать с отчаяния. — Посмотри ее паспорт!

Механически беру из рук Алеши паспорт, раскрываю его и убеждаюсь в том, что Алеша говорит правду. Собственно, стараюсь припомнить, как было дело, потому что вижу свои же печати и подпись. Вспомнив, едва сдерживаю смех и рассказываю жениху историю фиктивных записей. Обрадованный, повеселевший, он только и смог промолвить:

— Так вот оно что!..

— Да, именно так, — говорю в тон ему. — Ты мог и сам догадаться, как девушкам удается остаться на Украине, избежать немецкой каторги.

Алеша бросается меня обнимать. Я пытаюсь утихомирить его: «Тише, Маринку разбудишь!» Но вскоре Алеша задумался, помрачнел:

— Что же теперь делать с этой проклятой печатью в паспорте? Как мы пойдем с Верой в Подольский загс?

— А вот об этом давай подумаем.

Сидим, друг на друга глядим. Алеша сокрушается:

— Плохо, что на Куреневке нет загса, ты бы там была, так и горя мало. Ребенок не помешает. Но печать о браке, как ее сотрешь?

— Стой! — говорю я, вспомнив вдруг одну важную деталь. — Дай-ка сюда паспорт.

Да, я не ошиблась: на счастье, печать и штамп о браке поставлены не на последнем листочке, а в середине. Этот листок (он двойной) можно легко и незаметно вынуть. Алеша молча смотрит на меня, а я на него.

— Ну и ну! — кричит он и бережно прячет Верин паспорт в боковой карман пиджака.

Во сне что-то начала лепетать Маринка. Молчим, пока ребенок вновь не погрузится в сон. Который же теперь час? Алеша смотрит на ручные часы: начало десятого. Шепчет?

— Еще не поздно. Махну-ка сейчас к Вере. А то сбежал, как гоголевский Подколесин. Что подумает обо мне Мария Трохимовна!

— Если Вера обнаружила исчезновение своего паспорта, то в семье догадаются, куда ты побежал, — успокаиваю я.

Когда жених ушел, взяла книжку в руки, но почему-то не читалось. Не случилось ли чего с Андреем?

Аресты не прекращаются. Семью Коробко со Старо-Забарской забрали на глазах всей улицы. Отца с сыном схватили на работе, а потерявшую сознание мать и трех детишек гестаповцы швырнули в кузов автомашины вместе с домашним скарбом. Забрали все дочиста. В опустевшем домике, как рассказывали мне потом, остались только разбитые иконы: за ними был найден радиоприемник — причина гибели всей семьи. Гестаповцы хотели было сжечь дом, но сбежались люди и как-то уговорили их не делать этого, ведь сгорела бы вся улица, дома здесь стоят густо. Немцы ограничились тем, что разбили домовый фонарь, чтобы уничтожить фамилию на нем — «Коробко»…

Две недели тому назад Борис опять — теперь, должно быть, надолго — свернул радио, спрятав и на этот раз концы в воду. Большое, конечно, счастье, что удалось вовремя запрятать концы в воду, но без радио стало совсем грустно и тоскливо. Мы ничего не знаем о Сталинграде, под которым, как сообщало радио, в январе шли ожесточенные сражения, кровопролитные бои.