Селеста Альбаре - Господин Пруст

Помню еще его слова после вечера у княгини Мюрат, вышедшей за посла в Италии, графа Шанбрена.

— Это одна из самых умных и тонких женщин, и отнюдь не потому, что она хвалит мои книги. Но ее первый муж был русским, и она почему-то считает необходимым во всем подражать славянам, от душевных переживаний и до высоких бо­тинок на шнуровке.

Была еще и г-жа Шейкевич, с ней он очень любил разговаривать о русской литературе, особенно о Достоевском, которого только что стал читать. Это было в Кабуре, еще в первые годы века. Он говорил:

Вот странная женщина. Прожигает свою жизнь ради Удовольствия устраивать приемы, на которые у нее совсем нет денег. И что за необычная судьба! Когда-то ее мужем был сын художника Каролюса-Дюрана. От этого брака она чуть не покончила с собой, но сначала пошла за советом к нашей общей близкой приятельнице госпоже Арман де Кэллаве, которая была последней утехой Анатоля Франса и притом страшно ревнивой. Как раз перед тем она тоже хотела свести счеты с жизнью, потому что во время путешествия по Америке Анатоль Франс изменял ей с какой-то бале­ринкой. Она была настолько подозрительна, что Франса выслеживал ее дворецкий, который приносил ей чуть ли не письменные отчеты. Обезумев от ревности, она выстрелила в себя, но револьвер осекся. Так что сами понимаете... Бедная Мари Шейкевич просила у нее совета, каким образом лучше всего промахнуться!..

Рассказывал он мне и еще об одном вечере с ней в ресторане на улице Дону:

— У нее на шее была белая лиса, и она весь вечер гладила мое лицо ее хвостом, приговаривая: «Ах, Марсель, как я вас люблю!»

Он смеялся, потом вдруг погрустнел:

— Это просто ужасно, Селеста! Бедняжка сделалась совершенной развалиной. И тем хуже для нее, что прежде она считала себя красавицей с идеальной фигурой. Например, она могла во всеуслышание сказать: «У меня все натуральное. Видите мои зубы? Они мои собственные!»

В другой раз он пригласил ее вместе с другими знакомыми в «Риц».

— Представляете, Селеста? Она вдруг распустила волосы, да еще уселась на пол, чтобы всем было удобнее ею любоваться! Я просто не знал, что мне делать.

Но подобные ситуации, в сущности, забавляли его, он всегда хоть что-нибудь извлекал из них для себя. Когда я сказала ему о госпоже Шейкевич: «Сударь, да ведь она просто артистка», — он возразил:

— Вы так думаете, Селеста? А мне кажется, наоборот, она персонаж пьесы.

При этом глаза его блеснули, как и в ту ночь, когда он возвратился от графа Этьена де Бомона, к которому его приглашали на гипнотизера. Всех собравшихся подвергали его опытам, включая самого графа, который заснул; потом стали подталкивать и г-на Пруста. Но тут отказался сам гипнотизер, и г-н Пруст очень этим гордился, как и случаем с тем бродягой во время бомбежки:

— Он сразу почувствовал: со мной это не пройдет, не то что с графом или всеми другими. Понимаете, Селеста, я очень люблю г-на де Бомона, и как человек он меня интересует и забавляет. Но он из тех людей, которые даже свой небольшой ум заимствуют от окружающих. Поэтому гипнотизеру было нетрудно вложить в него кое-что свое.

Но больше всего г-н Пруст бывал доволен и многословен, если встречал такого человека, у которого преобладали приятные качества. Кроме того, мне кажется, он всегда различал тех, кого любил и наблюдал для своей книги, и тех, кого любил за то, какими они были в жизни. В этом отношении г-н Пруст больше всех других восхищался аббатом Мюнье.

Аббат Мюнье был священником церкви Св. Клотильды в аристократическом квартале Сен-Жермен. Но у него возникли неприятности из-за отношений с одним расстриженным священником, которому он хотел помочь, и его сместили на должность капеллана при монахинях Св. Франциска Сальского. Г-н Пруст познакомился с ним на обеде у своей приятельницы княгини Сузо, о которой у меня еще будет случай упомянуть. И он сразу влюбился в ум и манеру держать себя этого человека.

— Он некрасив, даже безобразен со всеми этими бородавками на лице. Но когда я вижу его среди светских людей в жалкой потертой сутане — ведь он беден, подобно настоящему святому: как он крутит свою седую прядь, глядя на вас по-детски го­лубыми глазами — надо быть самим дьяволом, чтобы не полюбить этого человека.

А какая беседа!..

Каждый раз после их встречи г-н Пруст возвращался переполненным его словечками. При первом знакомстве, чтобы немножко поддразнить аббата, он спросил, читал ли тот «Цветы зла» Бодлера.

— Никогда не угадаете, что он мне ответил, Селеста. «Но, дорогой мой, я вообще с ним не расстаюсь. Без запаха серы разве ощутишь аромат добродетели?» А после обеда, когда мы вместе спускались по лестнице, он сказал: «Дорогой друг, будь на то моя воля, наша беседа никогда не прекращалась бы; но я должен возвращаться, меня ждут мои мистические курочки».

Г-н Пруст так восхитился этим выражением, что повторил еще раз:

— «Мои мистические курочки»! Селеста, разве можно сказать лучше этого?

В другой раз дело было на страстную пятницу, когда подавали мясо или рыбу по желанию гостей, и аббат Мюнье выбрал для себя мясо.

— Вдруг его соседка наклонилась к нему и сказала: «А я думала, г-н аббат, что вы не едите мяса, особенно в страстную пятницу». Он оттолкнул тарелку со словами: «Ах, Боже мой, что это? У меня и в мыслях не было, сударыня».

Скорее всего, г-н Пруст не вставил этот диалог в свою книгу только из уважения к аббату. Сколько раз он повторял мне:

— Я хотел бы познакомить вас с ним, Селеста. Когда-нибудь я приглашу его.

А однажды, как сейчас помню, он сказал:

— Конечно же, вы познакомитесь с ним, дорогая Селеста. Обещайте мне, когда я умру, позвать его читать молитвы. Вот увидите, он непременно придет, я нисколечко не сомневаюсь.

Я хотела исполнить это желание, и по моему настоянию профессор Робер Пруст телеграммой вызвал его, чтобы сделать все по воле брата. Увы! Он лежал в постели с воспалением носа, которое причиняло ему ужасные страдания. Зато на ежегодных поминальных мессах у Св. Петра в Шайо всегда служил только он.

Вспоминая эти ночи, я и сейчас вижу г-на Пруста, сидящего на краешке постели в приглушенном свете лампы, и то как он рассказывает мне, передразнивая кого-нибудь своим то довольным, то печальным голосом. И это был самый прекрасный для меня театр, тем более что и сам он не только получал истинное удовольствие, но еще и словно хотел удержать время за волосы, чтобы оно не похитило персонажей его книги.

Из них большинство так и осталось для меня неизвестными. Но те, кого мне случилось увидеть или узнать даже после его смерти, сразу казались мне уже знакомыми, как это бывает сегодня с людьми из телевизора, от ежедневных встреч с которыми на экране уже кажется, будто и знаешь их совсем близко.