Анатолий Левандовский - Кавалер Сен-Жюст

— Воры, — заявляет он, — менее опасны, чем честолюбцы. Чем большей властью они завладевают, тем ненасытнее становятся; они стремятся к единоличному господству!..

Намек прозрачен: о ком речь, если не о Робеспьере и Сен-Жюсте?

— Я назову этих людей, — повышает голос Эбер, — я назову вам тех, кто затыкает рот патриотам… Два месяца я сдерживаюсь, но не могу больше. Я знаю, что они замыслили, но найду защитников…

— Назови! Назови их! — кричат отовсюду.

— И назову, — обещает Эбер, но никого не называет.

— Мы защитим тебя, не бойся! — подбадривают с мест.

— Не узнаю папашу Дюшена, — поддразнивает Венсан, — право, уж не умер ли он?.. Да говори же, не бойся, ведь мы все с тобой!

Все это не воодушевляет Эбера: боясь произнести имя, он словно чувствует, что все пропало, даже не начавшись. С трудом он выдавливает из себя фразу о «человеке, вероятно впавшем в заблуждение»… Кто это? Робеспьер? Сен-Жюст? Оратор не уточняет. И все же, кое-как поборов страх, заканчивает свою бессвязную речь тем же призывом, что и Карье:

— Восстание! Да, именно восстание! Кордельеры первыми подадут сигнал, сразив всех угнетателей!..

…Сен-Жюст удовлетворенно отодвинул листки донесений и не стал читать дальше.

Он тут же отправился к Робеспьеру.

Робеспьер выздоравливал. Еще очень слабый, он рвался в Конвент, и только старания Элеоноры удерживали его дома. Когда Антуан рассказал о происшедшем у Кордельеров, Неподкупный вскочил.

— Неужели они отважатся на восстание?

— Спокойнее, мой друг, — удержал его Сен-Жюст. — Не волнуйся понапрасну. — Это вопль отчаяния, судорога конца. Их не поддержат.

— Почему ты так уверен? Париж велик!

— Париж не шелохнется — или ты забыл наши декреты? Сейчас верят не им, а нам. Идиоты! Они называют нас «износившимися», «людьми с переломанными ногами». И вот теперь они сами сломали шею.

Робеспьер окинул его странным взглядом и прошептал:

— Как жаль, что я разболелся не вовремя…

— К финалу наверняка поспеешь, — успокоил его Сен-Жюст.

Он был прав: Париж не шелохнулся.

В отчаянии вожаки ультра попытались увлечь Коммуну.

18 вантоза секция Марата, во главе которой стоял Моморо, явилась в полном составе в Генеральный совет Коммуны с заявлением, что она «поднялась» и не успокоится до тех пор, пока лица, преследующие патриотов, не будут привлечены к ответственности.

Шометт призвал секционеров к спокойствию. Чтобы показать, насколько пустым является их порыв, он напомнил:

— Конвент только что принял по основательному докладу Сен-Жюста превосходный закон, передающий имущество «подозрительных» неимущим патриотам. О каком же восстании может идти теперь речь?..

Секционеры разошлись. Видя, что все рушится, вожаки дали отбой.

Сен-Жюст знал, что последний ход придется сделать в Комитете общественного спасения. И знал, что сделает его точно.

В Комитете дело облегчалось тем, что Бийо-Варенн, главный защитник ультра, находился в миссии в Сен-Мало. Карно, Приер и Ленде в вопросе о крайних были целиком на стороне Сен-Жюста, Робеспьера и Кутона. К ним, разумеется, примкнул и Барер.

Оставался Колло д’Эрбуа.

Но один Колло, несмотря на всю свою хватку, не смог перебороть большинство. Единственное, чего он добился, — это разрешения на попытку «вразумить» кордельеров.

Кордельеры по-братски приняли Колло, встретив его выход на трибуну дружными аплодисментами. Он сказал:

— Пусть тот, кто завесил Декларацию, укажет нам тирана.

Ему ответило смущенное молчание.

Тогда он объяснил, что нынешнее время в корне отличается от дней 31 мая — 2 июня, поскольку против тирании жирондистов восстание было необходимо, а против кого же восставать теперь, когда Конвент защищает интересы всего народа? При этом, подчеркнул Колло, враги сеют смуту в то время, когда идет война и Питт пророчит гибель французам!..

Совершенно растерявшийся Эбер пытался доказать, будто, говоря о «восстании», он имел в виду… более тесное единение со всеми добрыми патриотами. Карье также уверял, что газеты перепутали, что речь шла об условном восстании…

Спускаясь с трибуны, Колло пожал руку Карье и с презрительным сожалением взглянул на Эбера. Под крики «Да здравствует республика!» кордельеры бросились обнимать Колло. Сорвав с Декларации прав завесу и разодрав ее в клочья, они вручили эти траурные обрывки «вразумителю»: Колло должен был доставить их в знак примирения и подчинения в Якобинский клуб.

Тщетные старания! Все было уже решено, и решено окончательно.

В полдень 23 вантоза Сен-Жюст снова поднялся на ораторскую трибуну Конвента — третий раз в этом месяце.

Его новый доклад подводил черту.

Начав с злободневного вопроса о кордельерской авантюре, оратор обратился к теме восстания в ее логическом и идейном аспекте. Он сказал:

— Между свободными правительствами и свободными народами существует естественное соглашение, в силу которого правительства обязуются жертвовать собой во имя родины, а народы обязуются быть справедливыми. Восстание — это гарантия народов, которая не может быть ни изменена, ни запрещена. Но правительства также должны иметь гарантию; она заключается в справедливости и добродетели народа…

Отсюда Сен-Жюст выводил, что «самый зловещий заговор против правительства состоит в развращении общественной совести, в отклонении от справедливости и добродетели, с тем чтобы, лишив правительство гарантии, осмелиться на все ради его разрушения».

Это приговор эбертистам, приговор беспощадный. Как и в первом вантозском докладе, «срывая маску с Иностранца», оратор разоблачает обе фракции, но если раньше огонь был направлен преимущественно против дантонистов, то теперь Сен-Жюст касается их лишь мимоходом, отдав всю силу своей холодной ярости группе Эбера. Но и сегодня ни имя Иностранца, ни другие имена названы не были.

— Интересы народа и правосудия не позволяют пока говорить подробнее, — заметил он, объясняя этот маневр. — Однако для захвата виновных приняты все меры: они полностью оцеплены.

Это была правда.

В ночь с 23 на 24 вантоза Эбер, Ронсен, Венсан, Моморо и другие вожаки кордельеров были арестованы. 28-го к ним присоединили Шометта и многих секционных активистов.

— Итак, с левой ногой господина Батца мы справились, — заметил себе Сен-Жюст. — Осталось выдернуть его правую ногу. Вот и конец этой пошлой трагикомедии.

Трагикомедии… Но не слишком ли уподоблял он действительность театру или азартной игре? Не слишком ли втянулся в эту игру, которую сам затеял? Не слишком ли увлекся «иностранным заговором», Батцем и псевдо-Батцем, шпионами и псевдошпионами, действительными и воображаемыми?

Во всяком случае, в своей вражде к ультра он не пожелал разглядеть того справедливого, что было в их программе. Не разглядел он и санкюлотов, стоявших за эбертистами.