Анатолий Левандовский - Кавалер Сен-Жюст

— Люди низменные и преступные, — заканчивал Робеспьер, — боятся падения себе подобных, ибо, теряя щит, прикрывающий их, становятся более доступными для опасности; но если в этом Собрании есть низкие души, то есть здесь и души героические, ибо решаете вы судьбы земли.

Наступило время Сен-Жюста, и он спокойно начал.

— Я пришел просить правосудия от имени родины против людей, давно изменивших народному делу, которые тайно вели против нас войну в союзе со всеми заговорщиками, от герцога Орлеанского и Бриссо до Эбера, Эро и их приспешников…

Нет, зря, право же зря боялись децимвиры, что он не осилит Дантона. С блистательным мастерством ритора, с глубокой убежденностью непреклонного стража справедливости, с тонким чутьем сердцеведа, знающего слабости слушателей и умеющего неопределенность нападок компенсировать энергичной сжатостью выражений и беспредельной уверенностью в своей правоте, построил он речь. Он рассказал потрясенному Конвенту историю движения, бывшего, по его словам, цепью измен, подлой корысти, адских умыслов, стимулируемых подпольным вмешательством иноземцев. Лишь мимоходом задев Демулена и Филиппо, «жалких людей», слепые орудия интригана Фабра, он перешел к Дантону, которому посвятил две трети доклада. Он не стал ничего менять; как и было задумано, он обращался прямо к Дантону, и удивленные депутаты невольно оглядывались, ища глазами арестованного трибуна…

— Дантон, — воскликнул оратор, — ты вечно служил тирании!..

Медленно разворачивая мрачную картину предательств, оживляя не только дела, но и фразы и даже жесты Дантона, Сен-Жюст показал его тайные связи с монархией, ставшие основой внезапного обогащения, грязную игру с Дюмурье и жирондистами, двусмысленное поведение в моменты кризисов кануна 10 августа, 31 мая, 2 июня; он не забыл напомнить выпады обвиняемого против Марата, не забыл упрекнуть его за недавнюю кампанию «милосердия», выявив исток всего этого — дружбу с подозрительными иностранцами. Особенно резко заклеймил он оппортунизм Дантона и его постоянное лицемерие:

— Как банальный примиритель, ты все свои речи начинал громовым треском, а заканчивал сделкой между правдой и ложью; ты ко всему приспособлялся!.. Как дурной гражданин, ты злоумышлял; как фальшивый друг, публично порицал пороки Демулена, погубленного тобой; как испорченный человек, ты сравнивал общественное мнение с проституткой; ты утверждал, что честь смешна, что слава и потомство — глупость. Эти максимы роднят тебя с аристократами, это воззрения Катилины. Коли Фабр невиновен, если были неповинны герцог Орлеанский и Дюмурье, — что ж, значит, нет вины и за тобою. Я сказал более чем достаточно; ты ответишь перед судом…

Эта напористая, необыкновенно динамичная речь, словно бичом хлеставшая по депутатским скамьям, вызвала общее оцепенение; его еще усилили заключительные слова оратора:

— Дни преступления миновали; горе тем, кто стал бы поддерживать его! Политика преступников разоблачена; да погибнут все, бывшие преступными! Республику создают не слабостью, но свирепо строгими, непреклонно строгими мерами против повинных в измене!..

Ошеломленное Собрание секунду молчало. Потом опомнилось: раздались аплодисменты, которые, нарастая, охватили весь зал. Единодушно Конвент принял предложенный докладчиком декрет и выдал потребованные головы. Лежандр поспешил извиниться…

От ареста Эбера до начала суда над ультра прошла ровно неделя; от ареста Дантона до слушания дела «умеренных» — только два дня. Правительство боялось малейшей оттяжки; однако к началу суда децимвиры поспешили провести реформы, которые усилили бы их власть. Считая, что министерства мешают эффективной деятельности комитетов, тем более что военный министр Бушотт был скомпрометирован близостью к эбертистам, а министр иностранных дел Дефорг — к дантонистам, Конвент 12 жерминаля упразднил министерства, заменил их исполнительными комиссиями — послушными орудиями Комитета общественного спасения. Дефорг, а позднее и Бушотт, потерявшие свои должности, были арестованы.

В ночь на 13 жерминаля Дантона и других перевели в Консьержери. Утром наблюдатели доставили первые сводки о поведении заключенных. Демулен, переходя о надежды к отчаянию, писал послания своей Люсили, орошая их слезами; Делакруа молчал; Фабр, казалось, был больше всего занят судьбой своей новой пьесы; Дантон без умолку ругался и каламбурил, и голос его был слышен во всех соседних камерах. «Все равно один конец, — рычал он. — Бриссо бы гильотинировал меня не хуже, чем Робеспьер… Если бы я мог оставить свои ноги Кутону, а свою мужскую мощь (Дантон выразился сильнее) Робеспьеру, дело бы еще шло кое-как…» Он предвидел отношение санкюлотов к своему концу: «Зверье! Они будут кричать „Да здравствует республика!“, когда меня повезут на гильотину…»

Прокурор Фукье-Тенвиль быстро подготовил обвинительный акт и назначил открытие процесса на полдень того же 13 жерминаля.

Процесс дантонистов, как процесс политический, казалось бы, не отличался от дела Эбера: судьба обвиняемых была решена заранее и приговор им определялся самим фактом ареста. Однако осудить дантонистов было значительно сложнее, чем эбертистов. Робеспьер, Сен-Жюст и их коллеги прекрасно понимали, что Дантон, Демулен и Фабр не были обычными подсудимыми; первый — старейший революционер и блестящий оратор, второй — остроумный памфлетист, один из ранних глашатаев свободы, третий — великий мастер политической интриги, они представлялись крайне опасными противниками, грозившими превратить судебные заседания в арену жестокой борьбы. Учитывая это, децимвиры взяли процесс под бдительное наблюдение и помогли прокурору составить очередную «амальгаму».

Центральную, политическую группу составили Дантон, Демулен, Филиппо, Эро, Делакруа и Фабр. Через Фабра их связали с мошенниками Шабо, Базиром и Делоне. Через Эро, конспирировавшего с Проли, их сблизили с эбертистами как одно из ответвлений «иностранного заговора». Наконец, именно с целью придать заговору «иностранную» окраску Дантона и Шабо объединили с иностранными банкирами — братьями Фрей, Дидерихсеном и Гузманом. Кроме того, на суде фигурировали аферист д’Эспаньяк, бывший администратор Парижского департамента Люлье, обвиненный в пособничестве Шабо, и генерал Вестерман, замешанный в интригах Дюмурье.

Процесс длился четыре дня. Четыре дня сидели члены обоих Комитетов в зале заседаний и, по существу, не занимались иными делами. Между Дворцом правосудия и Дворцом равенства непрерывно сновали приставы, курьеры, наблюдатели, приносившие отчеты о поведении судей и подсудимых и сводки о реакции публики.