Антон Бринский - По ту сторону фронта

— Горим!

И начал будить товарищей.

Поднимаясь и еще не вполне проснувшись, мы видели огонь вокруг, огонь над нашими головами. Выбираясь из этого большого костра, разметали весь шалаш. Сильных ожогов не было, но и крыши над головой не осталось.

Восстанавливать шалаш не стали. Нам уже ясно было, что мы совершили грубейшую ошибку: разве, можно большому партизанскому отряду располагаться вблизи объекта своих диверсий. Здесь врагов гораздо больше, здесь они бдительнее. Куда ни сунешься, везде подкарауливают немецкие каратели и полицейские засады. С появлением диверсантов бдительность их усилится. К тому же и есть нечего: в последние дни у нас был только сахар, по нескольку кусочков на человека.

Значит, надо располагаться в отдалении и каждый раз подбираться к месту диверсий тайком и небольшой группой, неожиданно появляться все в новых местах, там, где не ждут партизан.

Снова двинулись на север. По дороге уничтожали маслозаводы, магазины, сельские управы. В Сивом Камне дали хорошую трепку полиции, пытавшейся преградить нам дорогу. Я подобрал небольшую группу, которая везде сможет пройти, везде сможет укрыться, и послал ее под командой Сутужко на первую диверсию.

Мы рассчитывали обосноваться у Сивого Камня и отсюда развертывать работу. Но пришел Перевышко, которого я посылал связным к Бате, и принес приказание возвратиться на базу. И еще он сообщил мне новость: Батя хочет со всем отрядом идти в Западную Белоруссию. Это пока что тайна, и только радист Золочевский знает ее, потому что передавал в Москву запрос Бати. Ответа из Москвы пока еще не было.

Мы не стали дожидаться Сутужко и ушли, оставив ему в партизанском «почтовом ящике», в заброшенном колодце, распоряжение возвращаться в Ковалевичи.

Утром двадцать седьмого апреля мы были уже в «Военкомате», и сразу нас захватила привычная и налаженная работа, словно мы и не прерывали ее: надо собирать людей, готовиться к Первому мая, добывать продовольствие и, самое главное, надо продолжать борьбу. Куриная слепота, донимавшая меня почти целый месяц, неожиданно прошла, и в тот же день я с группой в двадцать пять человек отправился под Лепель — нужно было взорвать большой и хорошо охраняемый мост на шоссе южнее города.

Особенно отличился в этой операции бывший колхозный кузнец Бондарь. Своеобразный это был человек. Силу он имел огромную, только хромота мешала — переломанная нога плохо срослась и трудно сгибалась. Вероятно, поэтому он и в отряд к нам пришел не сразу. Оставаясь дома, он помогал окруженцам и начал партизанить в одиночку, убив несколько немцев из своего охотничьего дробовика. С этим дробовиком он в первых числах марта явился и к нам, да так и не расставался с ним, хотя добыл себе вполне исправный автомат. «Из него, — говорил он о дробовике, — я всегда попаду». И верно, не промахивался.

Ночь выдалась самая подходящая для операции: дождливая, ветреная, темная. С нами шло несколько местных жителей, которым знакомы были здесь каждая тропинка, каждый камешек. И повадки охранников они тоже прекрасно знали. Фашисты сидели в сторожке, а на мосту топтались двое часовых. Два партизана незаметно подползли с обеих сторон моста, бесшумно и быстро сняли их. А Бондарь с десятью бойцами также бесшумно подобрался к сторожке и ворвался в нее со своим дробовиком и гранатой.

— Руки вверх!

Руки покорно поднялись.

Партизаны забрали оружие, заложили между сваями моста два больших заряда взрывчатки и со смешанным чувством удовлетворения и горечи смотрели, как почти одновременно полыхнули два взрыва, ломая сваи, разбрасывая балки.

На обратном пути мы остановились на отдых в Красавщине. Был поздний вечер. В хате, куда я зашел, горела семилинейная лампа, бревенчатые стены были чистенько оклеены какими-то бумагами. Так бывает почти во всех деревенских хатах, и оклеивают их обычно старыми газетами. Сидишь за столом и от нечего делать читаешь какой-нибудь стародавний фельетон. Но на этот раз дощатую перегородку, разделявшую хату пополам, покрывали не газеты. Мелкий узор прихотливо изогнутых линий, светло-зеленые и голубые пятна топографических карт сразу бросились мне в глаза. Я подошел к перегородке. Барановичи… Минск… Мозырь… Да ведь, это Белоруссия!

— Постой-ка, хозяин, откуда у тeбя эти карты?

— Нашел… Долго рассказывать.

— А ты все-таки расскажи.

— Ну, когда отступали наши, тут в лесу сгорела одна машина. А в ней был железный ящик. Все сгорело, а ящик не сгорел. Я и захватил его. Тяжелый. Думаю, что хорошее, а там — одни бумаги. Бумага добрая, но мне без надобности. Вот разве только стены оклеивать.

— А еще у тебя есть? Ящик-то цел?

— Цел, я его под полом спрятал.

— Покажи!.. Ведь немцы тебе за эти карты такого зададут!

— За что? Я в них не разбираюсь.

— Они сами разберутся… Показывай!

Карт оказалось много: тут и Белоруссия, тут и Украина. И масштаб подходящий, пятикилометровка. Вспомнив, что Батя собирается идти на юго-запад, я отобрал себе восемь листов: те места, куда, вероятно, мы двинемся.

Так, еще не получив приказания о переходе на запад, я совершенно случайно запасся картами тех мест. Ожидать приказания пришлось недолго. В половине мая Батя распорядился мобилизовать всех наших активистов и явиться на Центральную базу с отрядом в 100–150 партизан, готовых и пригодных для большого похода. В несколько дней мы собрали 116 человек, но взяли с собой только 80 — наиболее выносливых и надежных. В «Военкомате» остался капитан Бутенко. В его подчинение, кроме тех, кто были на базе, переходили группы и партизаны, вышедшие на задания, — Сутужко, все еще не вернувшийся из-под Кострицы, Розенблюм, отправленный в Борисов за оружием, и другие.

Семнадцатого мая выступили. Весна была в разгаре. Все зазеленело, зацвело, ожило. Хоры птиц по лесам и хоры лягушек по болотам славили на разные голоса это благодатное время года. Вот она, «черная тропа»! Теперь не замерзнешь в лесу, не завязнешь в снегу по пояс. Но на смену заносам и морозам пришли воды и грязища. Реки и болота разлились. Многие тропы и зимние дороги стали почти непроходимыми, некоторые и совсем исчезли под водой…

Когда я был совсем молодым, в моде были клетчатые кепки, и даже на коробке папирос «Купишь-куришь» Одесской табачной фабрики изображен был юноша в этакой шикарной кепке. С тех пор у нас и саму кепку прозвали «купишь-куришь». Прошли годы, и я, пожалуй, даже удивился, увидев клетчатую кепку в нашем отряде в начале Великой Отечественной войны.

Шел сентябрь 1941 года. Погода была неровная. Дождь принимался идти по нескольку раз в день. Проглянет солнышко, подует ветер, а потом опять дождь. И вот в такую погоду по осклизлой мокрой дороге на нашу гурецкую заставу явился одиннадцатилетний хозяин этой старомодной кепки.