Антон Бринский - По ту сторону фронта

— Что загрустил, Тимофей? Разве плохо сработали?

— Плохо?.. Нет, не плохо. А все равно — плохая наша работа. Если бы эти машины да в наш колхоз!

— Что твой колхоз! Сейчас не до него!

— Нет, и сейчас до него… Тебе что! Ты этого не понимаешь. А ведь мы… — Тимофей поднял глаза на Генку и отбросил срою обуглившуюся палку. — Ведь мы из ничего колхоз поднимали. И Челябинский тоже на голам месте строили… Как строили!.. Потом трактора пошли… Вот это дело!.. А тут целый состав погубили: паровоз, вагоны, трактора… Работа! В них ведь сколько труда вложено! Они бы как на поле пригодились!.. Или на прошлой неделе сожгли склад: целая гора хлеба сгорела… Тоже работа!.. А ведь этот хлеб люди сеяли…

— Что же, его немцам оставлять? — вскинулся Тамуров. — И этот состав не надо было трогать? На нем, видите ли, трактора! Эти трактора…

Он горячился, но и Есенков — обычно спокойный — не хотел сейчас уступить:

— Я этот состав сам взорвал. Правильно. Туда ему и дорога. Но говорю, что плохо так работать: радости нет.

— А ты этого не считаешь, что мы своим помогли? Ты думаешь, я машину не люблю? Да мы с Алексеевым…

Алексеев — дружок Генки. Вместе они кончали ФЗО, вместе собирали моторы, вместе играли в рыбинской футбольной команде, служили в одной части, и сейчас партизанят вместе. Алексеев спокоен и молчалив, а Генка — кипяток. Всегда, говоря о своем заводе и своем городе, Генка начинает: «Мы с Алексеевым…» И теперь начал было, но много говорить ему не дали. Вступился Логинов.

— Вы с Алексеевым из школы пришли на завод на все готовое. Ваше дело — только моторы собирать.

— А ты что? — огрызнулся Генка. — Только избы строить!

— Надо и избы строить. Уметь надо. Это — большое дело. Без крыши не проживешь… А пойдешь по деревням: вот эту я строил, и эту я строил. Душа радуется. Стоит красавец — бревнышко к бревнышку. Люди живут. Можем быть, они каждый день плотнику спасибо говорят.

— Постой!.. Постой!.. — Генка вытащил из кармана пачку документов, перетянутых тонкой резинкой, и осторожно развернул ветхую, протертую на сгибах газетную статью. — Что тут говорится? (Палец его бежал по строкам.) Вот, читай: «Пагубные в военное время мирные настроения»… Понял?.. Пагубные!! В «Правде» сказано… А я тебе о чем говорил?..

— Да я не про то…

— А я про это! Ты не понял…

— Нет, ты не понял…

Спор разгорался и уводил спорщиков в сторону от начальной темы. Было слышно:

— Да что твой Рыбинск!..

— А что Арзамас? Один лук только и есть.

— Ты не знаешь Арзамаса!

— Ты и Челябинска не знаешь!

Но через минуту Есенков более спокойным тоном спрашивал:

— Ты что — только за Рыбинск воюешь?

— Нет… Почему?

— А вот почему!.. Нечего и кричать. Мне ведь не только Челябинск родной, но и Арзамас родной. А когда служил на Дальнем Востоке, каждая сопочка своей была… И здесь… Я сюда в первый раз пришел, а все равно это моя земля, это наша земля. Разве я ее отдам? Да вот болото: в нем гнилая вода и лягушки квакают. Я ему… — он погрозил пальцем воображаемому противнику, — и этой воды не уступлю ни шагу. Только и отмерю, чтобы на могилу…

Генка смеялся, разводя руками:

— Ну и я про то же.

— Как про то же?

— Так ведь, чтобы эту землю защищать, взрывать надо, жечь надо все, чем эти гады живут. И хлеб жалеть нечего, и трактора жалеть нечего. Только бы им не досталось!..

— Мы и взрываем…

…Да. Мы разрушаем, организуем разрушения и учим разрушать. Мосты падают в воду, скручиваются силой тола стальные рельсы, черное золото дымом улетает в воздух. А ведь недавно мы строили, организовывали строительство и учили строить. Эти мосты возведены нашими руками, эту нефть добывала наши братья, этот хлеб сеяли наши отцы. Нам дороги плоды своего труда — еще дороже, чем прежде. Мы прекрасно понимаем, что нам снова придется восстанавливать и эти мосты, и все… И, несмотря на это, стискивая зубы, мы подносим спичку к кончику бикфордова шнура и тянем за веревку взрывателя. Каждый взрыв отдается где-то глубоко в наших сердцах. Мы выдержим, мы перенесем и эту боль. Главное сейчас — борьба с врагом!

Это было в двадцатых числах августа. Дни стояли ясные, и теплые; темные ночи новолуния помогали нашей тайной работе. Две группы под командой Анищенко и Патыка были посланы в рейд на железные дороги западнее Барановичского узла. В лагере они получили точное задание и взрывчатку. Анищенко для своей группы — четыре рапиды, Патык — три. Рапидой мы называли пятикилограммовый заряд, предназначенный для одного эшелона. Это слово перешло к нам из лексикона испанских республиканцев (у нас были участники боев в Испании).

Обе группы вышли вместе. Около станции Лесьна (на линии Брест — Барановичи) Анищенко со своими пятью бойцами остановился, а Патык, договорившись с ним о месте встречи и о совместном возвращении, двинулся дальше на север, к линии Слоним — Барановичи. Не успел он и полкилометра отойти, как сзади полыхнуло над лесом высокое яркое зарево и глухо раскатился взрыв: Анищенко начал работу.

Под утро Патык добрался до линии и некоторое время выжидал, спрятавшись со своей группой метрах в пятидесяти от полотна. Было темно. Тоненький серпик луны зашел около трех часов, и теперь на темном фоне неба выделялись еще более темные деревья, железнодорожные будки, редкие группы патрульных.

Сначала два поезда прошумели по дороге с востока на запад. Эти «обратные» эшелоны мы тогда не трогали, сосредоточив все свои силы на тех составах, которые идут из Германии и везут на фронт оружие, питание и резервы.

Наконец зашумело и с западной стороны — идет! Партизаны научились на далеком расстоянии в ночной тишине не только слышать приближение поезда, но даже на слух определять, тяжело ли он нагружен. И огонь паровоза в ночной темноте виден издалека.

Подрывники приготовились. Выбрали неглубокую выемку… Надо сказать, что это только для красного словца говорят про все взорванные поезда, будто бы их спускают под откос. Может быть, оно и эффектно взорвать эшелон на высокой насыпи, но ведь, падая с насыпи, он сам очищает место, облегчая этим ремонт пути. Гораздо выгоднее рвать поезда в выемках: тогда обломки загромождают и оба кювета, и полотно.

Патык и Семенюков — вместе — заложили первую рапиду, и вся группа отошла метров на пятьдесят. Ждали, вытянувшись на земле во весь рост, готовые сразу исчезнуть в придорожных перелесках. Эти последние минуты отличаются особым напряжением. Как бы ни был опытен подрывник, нервы его натягиваются до последней степени. Кругом еще темно, все молчит, только поезд грохочет, приближаясь к месту своей неминуемой гибели.

Кажется, что он двигается слишком медленно. Ползет… ползет… Скорее! Скорее!