Миньона Яновская - Пастер

Что было делать Пастеру? И он решил поставить этот вопрос на обсуждение своих коллег по Академии наук.

— Если Клод Бернар был уверен, что он держит в руках доказательства тех основных выводов, которые приводятся в конце его рукописи, то почему он скрывал это от меня? Вспоминая его постоянное доброжелательное отношение ко мне с первых же шагов моей научной карьеры, я прихожу к заключению, что заметки, оставленные Клодом Бернаром, являются не чем иным, как планом тех исследований, которыми он думал заняться. По своему обычному методу он/ для того чтобы лучше выявить истину, решил провести опыты, которые могли бы опровергнуть мою точку зрения и полученные мною результаты.

— Я придерживаюсь того же мнения, — сказал последователь и друг Бернара Арман Моро, — он всегда рекомендовал начинать с сомнений в любой теории.

Выступали и другие члены Академии. Одни говорили, что не следует придавать заметкам значения и незачем Пастеру тратить время на повторение опытов. Другие, напротив, утверждали, что заметки отражают сокровенные мысли Клода Бернара.

Выслушав всех, Пастер заявил:

— Клод Бернар первый указал мне, что научная истина стоит выше чувства дружбы и что я, в свою очередь, имею право и даже обязан вполне свободно обсуждать его взгляды и его мнения. И поэтому я немедленно приступлю к опытам, которые только наметил или не успел завершить Клод Бернар.

И Пастер уехал в Юру, увозя с собой три ящика со стеклами для парников, чтобы на нескольких десятках метров виноградника снова поставить опыты по брожению.

Он проделал красивые и убедительные опыты с виноградом, на которые потратил немало времени. Он проверил, нет ли на незрелых кистях винограда микробов, и, убедившись, что их нет, что лозы девственно чисты в этом отношении, обернул некоторые из них стерильной ватой, а некоторые оставил открытыми и поместил под застекленные рамы. Когда виноград созрел, Пастер собрал ягоды с кистей, обернутых ватой, и с других, находившихся под стеклом, и поместил их в закупоренные пробирки. Для контроля в другие пробирки он положил виноград, росший на воле. Когда он поставил все три сорта в термостат, согревая пробирки до 25–30 градусов, и через двое суток извлек их оттуда, оказалось, что незащищенный виноград забродил. Но ни в одной из пробирок, где был помещен виноград, обернутый ватой, брожения не наступило. Более того, даже открытый, но росший под стеклом виноград оставался не тронутым брожением. Пастер неоднократно повторял опыт и получал те же результаты. После этого он проделал еще один эксперимент. Он развернул кисти, покрытые ватой, и вывесил их на воздух. Через некоторое время Пастер раздавил эти ягоды. Как он и ожидал, они забродили. Микробы попали из воздуха, и спиртовое брожение пошло своим чередом.

С невероятными предосторожностями вез Пастер из Арбуа в Париж несколько кистей, завернутых в вату, чтобы показать их в Академии наук. В отдельном купе скорого поезда он сам, мадам Пастер и их дочь по очереди всю дорогу бережно держали эти кисти на руках, чтобы они не сотрясались от движения поезда.

Лозы благополучно доехали до Академии. Разложив их на кафедре — бесформенные белые пакеты, — Пастер сказал:

— Раздавите эти кисти, но так, чтобы соприкасающийся с ними воздух был абсолютно чист, и я посмотрю, сумеете ли вы обнаружить хотя бы следы брожения…

В книге «Критический разбор посмертной статьи Клода Бернара о ферментации» Пастер рассказал об этих опытах и о результатах, к которым они привели: брожение возможно только в присутствии микробов.

Пастер доказал свою правоту и на этот раз… Между тем прав был не только он, прав был и Клод Бернар. Все это выяснилось значительно позднее: М. М. Манассеин в России и братья Э. и Г. Бухнер в Германии нашли, что дрожжи содержат в себе фермент, который и после полного разрушения дрожжевых клеток разлагает сахар на спирт и углекислый газ. Брожение может совершаться и химически чистыми ферментами. Но все дело в том, что эти ферменты не что иное, как продукт жизнедеятельности все тех же микроорганизмов. А стало быть, без них все-таки брожение невозможно.

Метод, созданный Пастером для изучения микробов, никогда не давал осечки — это был предельно точный и наглядный метод. Он изучал микробы и их воздействие на окружающую среду, которая служит почвой для развития, все равно, где бы эта почва ни находилась — в бродящей жидкости или в теле человека. «Он показал, что над этими бесконечно малыми и над такими бесконечно сложными объектами, какими являются зараженные им животные, мы можем экспериментировать с такой же точностью и уверенностью относительно получаемых результатов, как в каком-нибудь простейшем физическом или химическом опыте, — писал Тимирязев, — вот в чем его главная сила. И в этом смысле, к чему бы ни привела наука будущего, как бы ни изменились ее задачи, она будет идти по открытому им пути».

Открытие путей отнимало у этого целеустремленного, горячего, больного человека массу жизненных сил. Казалось, он мог бы уже почить на лаврах. Он присутствовал на Международном конгрессе по шелководству, где делегаты России, Австрии, Франции и Италии с восторгом говорили о спасении, принесенном шелководству работами Пастера. Его имя красовалось на фронтоне здания, в котором проходил конгресс. Он получил Национальную премию за свои исследования, принесшие Франции и славу и деньги: пожизненную пенсию в 12000 франков, равную жалованью, которое он получал как заведующий кафедрой Сорбонны. Он мог уже позволить себе отказаться от лекций в университете благодаря этой пенсии. Некоторые благожелатели, те, кто не понимал, что жизнь для него заключается в науке, советовали ему:

— Теперь, дорогой друг, надо все свои силы употребить на то, чтобы жить для ваших близких, для тех, кто любит вас, и немножечко для самого себя…

Жить для самого себя? Это и значило жить для своих исследований, для своих учеников, своей лаборатории и, конечно, своей семьи. Но семья-то как раз и не требовала от него, чтобы он почил на лаврах, Как ни утомительна и полна тревог была семейная жизнь ученого, мадам Пастер и не мыслила себе иной. Единственное, на чем она все же сумела, настоять — на правильном распорядке дня и строгом режиме. Вовремя есть, вовремя ложиться спать, вовремя совершать небольшую прогулку. Это поддерживало силы больного Пастера и успокаивало его любящую жену.

Весь этот режим развеялся прахом, когда Пастер снова погрузился в неизведанную область. Ни сна, ни отдыха ни для себя, ни для своих сотрудников. Никаких разговоров о здоровье, никаких поблажек ни себе, ни другим. Он становился деспотом, когда перед ним возникала задача и ее надо было с великим трудом, во что бы то ни стало решить. Он выжимал собственные соки и выжимал соки из своих молодых помощников и учеников. И ни он — что не удивительно, ни они — что уже гораздо более удивительно — никогда не жаловались. Более того, никто из них и не мыслил, что можно жить по-иному, когда перед тобой стоит неразрешенная задача.