Владислав Бахревский - Никон

— Потому что Богу молюсь, а не свиньям. Свиньи — кто разоряет благочестие.

— Кто же это? Назови!

Аввакум понял — над пропастью встал. Не захотелось в пропасть. Отступил.

— Свиньи те, кто подали на Неронова челобитье патриарху.

Архидиакон перевел дух. И Аввакум тоже. Глянули друг другу в глаза и — в сторону.

— Данилу, с кем ты челобитье яростное царю подал, в Астрахань отправили, — сказал архидиакон. — Расстригли и отправили. Твой Семен Бебехов на цепи сидит.

— А что с Логином?

— Расстригут. Не сегодня, так завтра.

— И меня?

— Так то — Неронов, у тебя голова золотая, ты-то не золотой.

— Не золотой, — согласился Аввакум. — Значит, расстригут?

— Расстригут, коли упрям будешь.

— Не твое то дело, балда! То дело — Божие! Не ты — мне суд! Одному я суду подвластен — Божьему!

— Ну, попала вожжа под хвост! — засмеялся архидиакон и крикнул стрельцам: — Отведите его в монастырь! Посидит — умней станет.

Алексею Михайловичу приснился дикий сон. Будто вся земля его пухнет, оборачиваясь горячим — не дотронешься! — нарывом. И не на каком-либо месте, а сразу на всем теле, на всей той земле, что его Мономаховой шапкой накрыта. Впрочем, городов не видать, да и ничего нет — вся земля словно бы жаба или рыба… И наконец рассмотрел — корова!

Алексей Михайлович уж и рассердился было — как это? Его Россия — корова. Экое невежество и кощунство! Уж хотел было приказать, чтоб схватили, пытали, но вовремя язык прикусил. Кого хватать, кого пытать?

А нарыв все прет да прет. Коровы и той не стало. Один нарыв.

«Отче! Никон!» — завопил Алексей Михайлович.

Глядь, Никонова голова — это и есть головка нарыва.

«Да что же вы все стоите, смотрите?!» — Алексей Михайлович треснул правой, треснул левой.

А руки — в пустоту.

И встал перед ним — мужик. Серьезный мужик.

«Чего? — говорит. — Прорвать, и все».

Алексей Михайлович смутился и бочком-бочком — в сторону.

Мужик хмыкнул да и ткнул в нарыв вилами.

И такая тут струя ударила в небо, такая вонючая жижа, что при всем честном народе произошла невероятная порча. Небу порча.

От страха Алексей Михайлович открыл глаза, а на него с испугом Мария Ильинична смотрит.

— Ты чего? — спросил.

— Я ничего. Зубами ты скрипел. Может, глисты?

— Нет, — сказал Алексей Михайлович, отирая холодный пот со лба. — Сон.

— Так если дурной сон, значит, к хорошему.

Он кивнул, но не поверил.

— Вставать не пора?

— Полночь.

Алексей Михайлович лег, вздохнул.

— А я бы его узнал.

— Кого?

— Мужика… Мужик приснился с вилами.

— Горюешь, вот и снится страшное, — сказала царица.

— О чем это я горюю?

— О расстригах. Завтра Логина расстригать будут, потом Аввакума. Разве не жалко?

— Чего жалеть ослушников? Сегодня одного пожалеешь — завтра их будет сто. Ослушник, как дурное семя, родит быстро и помногу.

— Будет тебе! — сказала царица, поворачиваясь на бок.

Царь вздохнул — ему и впрямь было не по себе.

Логина расстригли в обедню. Расстригал сам Никон в присутствии царя. Поутру приходил к Алексею Михайловичу и просил быть на расстрижении, ибо с Логина все и началось.

Одно только присутствие государя было одобрением патриаршего суда над непокорным протопопом Логином и над всеми другими протопопами и попами, усомнившимися в истинности слова и дела Никона.

Государыня царица Мария Ильинична, царицына сестра Анна Ильинична, Анна Михайловна Вельяминова и Федосья Прокопьевна Морозова на той обедне стояли за запоною.

Когда волосы обрезали, терпел Логин, а вот когда Никоновы слуги содрали с него однорядку и кафтан, грубо, с толчками, — взъярился. Отпихнул всех от себя.

— Подите прочь! — И к алтарю.

Через порог Никону, в морду его толстую плюнул.

— До нитки ободрать хочешь? Не успел на патриарший стул сесть, уже хапаешь, что только под руку ни попало! Да будь же ты проклят! Подавись!

Содрал с себя рубаху да и кинул в Никона. Тот шарахнулся в сторону, и упала рубаха Логинова на алтарь, дискос покрыла.

— Господи! Господи! — воскликнула Мария Ильинична.

Логина сбили с ног, поволокли по церкви. С паперти скинув, тут же, при народе, заковали в цепи, погнали в Богоявленский монастырь, охаживая метлами и шлёпами.

Мария Ильинична не достояла обедни, ушла, смятенная.

Логина посадили в яму как был, без рубахи. Последние августовские ночи в Москве холодны…

Как волк, клацал зубами бедный расстрига. И вдруг пали ему на голову шуба и шапка. Подошел среди ночи к стрельцам, караулившим Логинову яму, полковник Лазорев. Каждому дал по ефимку и велел отвернуться.

Шуба явилась с самого Верха — от царицы. Шапку прибавила боярыня Федосья Прокопьевна, но про то и Лазорев не знал, получив шубу, шапку и деньги из рук жены Любаши.

Когда утром Никону донесли, что расстриге ночью Бог послал шубу и шапку, — засмеялся.

— Все-то у нас валят на Бога. Знаю пустосвятов тех! — И призадумался, глаза прищуря, и что-то высмотрел в себе, что-то высчитал. — Шапку-то заберите у него, и без шапки хорош, а шубу оставьте.

Ждали Логину казни за плевки на патриарха да за то, что растелешился в церкви перед царем и царицею, а ничего страшного и не случилось. Отправили в Муромский уезд, в деревню, под начало родного отца.

Гадали — отчего так? И одно приходило на ум: царица-матушка, сердобольная Мария Ильинична, заступилась.

Аввакум сидел все в той же яме, правда, без прежней строгости. Раз в день его кормили, два раза водили в церковь — на заутреню и вечерню.

8 сентября, когда Аввакум отсидел уже три недели, его навестил Ваня — сынок. Никого сторожа к сидельцу не пускали, а сына пустили.

— Большак мой! — обрадовался Аввакум, которого ради свидания подняли из ямы в неурочный час.

Прижал к себе сыночка, да цепью больно сделал — вздрогнул Ваня, но не пискнул, стерпел.

— Рассказывай. Как матушка?

— Отмучилась, — сказал Ваня.

— Как отмучилась? — охнул Аввакум.

— Ни, батюшка! Она жива! Ребенок у нее родился.

— Ребенок! — засмеялся Аввакум, и слезы выступили у него на глазах. — Перепугал ты меня. Кто же он, ребенок-то?

— Братик.

— Ну вот, теперь вас трое — добрая защита матери и Агриппинке.

Разговаривали во дворе, возле тюремного сарая. Тут вдруг вышел из покоев архимандрит с двумя келейниками.

— Ну, сыночек, дай я тебя благословлю! — Аввакум поспешно перекрестил и поцеловал Ваню. — Ступай! Архимандрит как бы на нас с тобой не напустился.

Ваня повернулся было, чтоб уйти, но стражник схватил его за рубашонку.

— Отпусти ты сына-то! — взмолился Аввакум, но тут подошел архимандрит.

— Сынок? — спросил.

— Сынок. Пришел сказать, что нынче прибавление у нас в семействе. Мальчик родился.