Владислав Бахревский - Никон

— Ступай домой, собирайся! — сказал Башмаков.

Аввакум встал, оглянулся.

— Так вот и идти?

— А как же еще?

Аввакум виновато улыбнулся:

— Привык на цепи ходить да с провожатыми.

— Ступай да помалкивай больше, чтоб вдруг еще какой перемены в жизни твоей не случилось, — сказал сердито Третьяк Башмаков. — Телеги к дому твоему через день с утра будут. Две телеги.

И вытащил из мешочка горсть ефимков.

— Возьми, протопоп! Дорога у тебя дальняя. И не поминай нас лихом. Сибирь — место для жизни пригодное.

Последние шагов двадцать Аввакум не шел — бежал. В сенях перевел дух, перекрестился, вошел.

Зыбка. Под зыбкой прикорнула, сидя на чурбачке, Агриппина. Анастасия Марковна спала на постели. В ногах у нее Прокопка. Послеобеденный сон. Иван где-то ходит…

Аввакум растерялся: так не хотелось будить родных, драгоценных ему людей. Он снял обувь и, ступая на носки, пошел к лавке, чтоб сесть и подождать пробуждения домашних. Но не стерпел, шагнул к зыбке поглядеть на младшего сыночка.

Такая капелька была перед ним!

Живая. Родная. И даже с ресничками.

— Петрович! — услышал он.

Вздрогнул. Поднял глаза. Из постели на него смотрела Анастасия Марковна.

Он закивал ей головой, улыбаясь.

— Отпустили?

Он опять закивал головой, не решаясь сразу объявить обо всем.

— Ну что же ты стоишь? Поди же ко мне.

Он обошел зыбку, встал на колени у постели, поцеловал жену в лоб, в губы.

— Слава богу! Слава богу! — шептала Анастасия Марковна.

Он все кивал головой, а потом сразу сказал:

— Отсылают нас отсюда.

— Да ведь это и хорошо. От мучителей — с глаз долой.

— Марковна! В Сибирь нас отсылают.

— И ладно. Лишь бы с тобой.

Он смотрел в ее сияющее счастьем лицо и, прижав руки к груди, поклонился ей.

— Богородица, слава тебе, что дала мне такую жену.

Анастасия Марковна поднялась. Лицо у нее было белое-белое. Ее пошатывало.

— Не оправилась еще? — испугался Аввакум.

— Крови много вышло! Да ты не смотри на меня. Я скоро поправлюсь.

— Марковна! — оторопел Аввакум. — Ехать-то нам — завтра!

— Пусть завтра, — легко согласилась Анастасия Марковна.

Проснулся, заверещал маленький.

— Окрестили?

— Окрестили. Корнилием назвали. Все по-твоему.

— Батюшка! — раскрыв глаза, удивилась Агриппина.

— Батюшка! — завопил Прокопка, спрыгивая с постели.

— Ваня-то где у вас?

Аввакум сгреб Агриппинку с Прокопкой и то гладил им головки, то отирал свои слезы.

— Ваня дровишек пошел пособирать, — сказала Анастасия Марковна. — Много ведь дерева валяется зря.

— Не пригодятся теперь дровишки. — Аввакум оглядел избу. — А ведь ничего-то не нажили мы с тобой, Марковна. Всей поклажи два узла да детишки.

— Вот и хорошо! Жалеть больно не о чем. Бог, Петрович, лучше нас знает, что да к чему.

— Это верно, — согласился Аввакум, — мы и про завтра ничего сказать не умеем, а у Бога и что через год будет записано, и через десять лет, и на каждый день, на каждый час для всякого, кто с душою рожден.

— Ваня придет, за братьями твоими надо послать.

— Бывали они у тебя? — спросил Аввакум настороженно.

— Затемно приходили. Деньжонок один раз принесли, у самих тоже ведь негусто. Хлебца два раза. Евфимий требуху и половину гуся.

— Всего-то не донес. Тяжелый, видно, был гусь.

— Не греши ты на братьев, — попросила Анастасия Марковна. — Страшное нынче время. Не только за подачку, за доброе слово наказать могут.

Никон отходил ко сну. Сняв одежды, он возлежал на лебяжьем пуховике, сдобный, белый, душистый, как праздничный каравай.

— Устал я, — сказал он келейнику Киприану. — Вот ведь! Все могу, а ничего не хочется.

Погладил себя по груди, приложил ладонь ко лбу, улыбнулся.

— Ты чего так смотришь?

Киприан пожал плечами и уперся упрямыми глазищами в стену.

— Отпусти меня, святейший!

Благодушие медленно сползло прочь с Никонова лица.

— Ты! Хочешь уйти? От меня?!

— От тебя, святейший, — сказал Киприан твердо.

— Как же это? — Смущение и беспокойство тотчас обострили Никону лицо. Точеный нос стал как косточка. — Чем же это я тебе не угодил?

— В монастырь хочу. На Соловки. Праведной жизни хочу.

— А я, стало быть, живу неправедно?! — Никон вскочил, ища, чем запустить в келейника.

— Как живешь ты — твое дело, — сказал Киприан. — Мне пора о душе подумать, я — старый человек.

— А я молодой?! — заорал на него Никон и сник. Лицо снова расплывалось, жалкое, обиженное. — Убирайся! Гроша на дорогу не дам!

— Благослови! — Киприан склонил голову перед патриархом.

— Прочь!

Киприан, кланяясь, задом пятился к двери.

— Погоди! — остановил его Никон. — Передумай, бога ради… Ну, из-за чего ты уходишь? Из-за протопопов, из-за расстриг? Так я Аввакума и не расстриг.

Киприан толкнул спиной дверь и, все так же кланяясь, закрыл ее за собой.

Никон остался один.

— Вот тебе и патриарх! — сказал себе. — Что из того, что патриарх? Он ушел, и все тут.

Натянул ночную рубаху, лег на мягчайшую свою постель и лежал без сна, не пуская в голову ни единой мысли.

А между тем приближалось событие, для России великое. 12 сентября уехали к Хмельницкому очередные послы, ближний стольник Родион Стрешнев и дьяк Мартемьян Бредихин. Официальная грамота снова была уклончива: «За то, что вы нашего царского величества милости ищете и нам, великому государю, служите, жалуем, милостиво похваляем».

На словах же послам велено было сказать, «чтобы он, гетман… царского величества милость и жалованье к себе помнил и подождал, покамест от царского величества великих послов будет весть».

Был предусмотрен и крайний вариант. В случае, если недовольство гетмана будет сильным и явным, послам следовало сказать: ныне время осеннее, наступают грязи и морозы и пусть он, гетман, подождет весны. За ратными людьми послано, но собраться из ратных городов они не успеют. «А на весне царского величества все ратные люди будут к ним готовы».

Однако уже 20 сентября Стрешневу и Бредихину вдогонку полетела новая грамота, сообщавшая, что царские послы из Польши отпущены, они уже в Вязьме и спешно днем и ночью едут к Москве.

И опять-таки предусматривалось два варианта переговоров. Если у Хмельницкого с королем битва произошла, то следовало говорить: «Мы, великий государь наше царское величество, пожаловали его, гетмана Богдана Хмельницкого, и все Войско Запорожское велели принять под нашу царского величества высокую руку». Если же боя не случилось, то говорить надо было иное: «Посланы мы от нас, великого государя, с нашим царского величества милостивым словом и с жалованьем».

Сам Хмельницкий хоть и далеко был от Москвы, но через своих глазастых посланников знал про нее многое, знал главное: кто в Москве на нынешний день самый большой и самый нужный человек.