Владислав Бахревский - Никон

— Я сам просил государя оставить тебя в Москве. Тати небось уж руки от радости потирают, почитая себя ныне хозяевами не токмо темных, но и денных слобод и улиц. Будь же в ответе, Андрей, за покой домов наших, наших жен и чад. В награду обещаю тебе сельцо душ на двадцать.

Хорошие слуги на виду не перечат. Никон пожелал, чтобы Лазорев с его драгунами охранял царицын поезд, но князь Пронский полковника не отпустил.

— В Москве пустобрехи того и гляди бунт учинят. На кого тогда положиться?

И Никон, покидавший Москву в недобрый час, промолчал.

Так вот и решилась судьба полковника Лазорева и его семьи заодно.

Моровое поветрие…

И скоморохам не тягаться с потешником, имя которому Страх.

На врага — сабля, на черта — крест, на чуму ничего нет у человека. Сиди и жди — всего ума.

Однако ж и тут исхитрились. Мужья отрекались от жен, жены от мужей и детей, и вместе — от мирской жизни. Постригались в монахи целыми семьями, принося в монастырскую казну все свое имущество, лишь бы живу быть! Постригся в те дни и Семен Башмак, ведавший в Сибирском приказе пушной казной. Богат был Башмак, за сорок лет службы от сибирских атаманов набежало и в его сусеки! Да ведь и дня жизни за серебро, за золото, за соболью шубу — не купишь. Судьба у Бога на небе!

Побежал Башмак от царя и от себя самого — к богу. В Чудовом монастыре постригся. Был Семен Башмак — стал старец Савватий Башмак, не отлепилось прозвище.

Потихоньку Лазорев домой ехал. О Башмаке чего-то вспомнил, о самом себе раздумался. Подвела его добрая служба. Ладно бы его, но и семью… Мор не затихает. Вот и нынче незадача. Не нашли убежавшего.

— Беда, — сказал Лазорев и, уронив голову на грудь, забылся короткой дремой.

— Полковник!

В сердце, как кулаком, поддало. Открыл глаза — конь у ворот, а на заборе человек. Ковригин.

— Стой! — крикнул Лазорев. — Назад! Богом молю!

— Черта с два, полковничек! Я давно тебя тут дожидаюсь. Ты — мне, я — тебе! Ты у нас правдой жив, вот я и погляжу, для всех ли одна правда. Для себя небось и у тебя, правдолюбца, — иная.

Купец засмеялся и прыгнул внутрь двора. Лазорев встал ногами на седло, вскочил на забор. Купец, хохоча, шел к крыльцу. Лазорев поднял пистолет, выстрелил.

Визжа, как бешеная кошка, Ковригин катался по земле, и проснувшиеся домочадцы Лазорева бежали к раненому со всех сторон.

Андрей прыгнул во двор.

— Не подходите к нему!

Снял с пояса другой пистолет. Выстрелил.

— Соломы! Дров! Огня! Сжечь!

Костер запылал огромный, смрадный. Проснулись соседи, думали, пожар.

К людям вышел Лазорев.

— Ко мне во двор чумной прыгнул. Скажите стрелецкому голове, чтоб поставил вокруг моего двора засеку. Никого со двора не выпускать. Побежит моя жена с детьми — стреляйте, сам я побегу — стреляйте в меня. А теперь расходитесь, и дай вам Бог спасения.

Увел во двор коня. Ворота запер. Домой не пошел. Велел затопить баню. Одежду, хоть и дорогая была, сжег, сапог и тех не пожалел.

Вместе с солнышком в опочивальню явился.

Любаша ждала. Помолились. Легли. Обвила руками:

— Не ко времени нам помирать! Не ко времени!

И любила, и пылала, словно впрок любовью запасалась.

Давно соборная кремлевская площадь не видала столько народа. Молча стояли люди. Ждали конца обедни. Князь Хилков с выходом замешкался. Пошел к иконам приложиться да и чмокал всех святых, ни одного не пропуская.

Князь Пронский поглядел на рвение товарища своего, вздохнул и один предстал перед Москвою.

Тогда двинулся к нему из толпы человек, неся перед собою большую икону Спаса. Лик безобразно выскребен, нимб и тот попорчен.

— Говори, Лапотников! — крикнули из толпы.

Несший икону поднял ее над головой и стал рассказывать Пронскому:

— Взяли у меня образ Спаса на Патриарший двор, а вернули из тиунской избы, словно татя. Велено переписать. Только было мне видение от иконы. Обозначилось вдруг прежнее лицо Спасителя, и был глас: «Покажи содеянное со мною мирским людям. Кто правдой жив, тот за меня станет!»

Говорил Лапотников негромко, но толпа слушала его, затаив дыхание, и всем было слышно.

Кто-то один сказал:

— Мы пришли за патриаршим греком! Патриарх дал ему волю книги исправлять, а грек все книги перепортил.

Потом сказал другой:

— Арсену Греку смерть Соловками заменили, а патриарх его Москвой пожаловал! Своим Патриаршим двором!

И тут заголосила баба:

— Патриарху пристойно быть на Москве, за нас, православных, Бога молить! А он выдал нас, сирот, Антихристу!

Бабу потолкали в бока, затихла. Опять стал говорить Лапотников:

— Боярин, отпиши царю, царице и царевичу, чтоб патриарх и Арсений Грек не утекли в заморские страны. Всю правду отпиши! Попов у нас нет! Глядя на патриарха, разбежались.

Князь Пронский подождал, не скажут ли еще чего, и, перекрестясь, стал держать ответ:

— О всем, что просите, напишу к великому государю, к государыне царице и к царевичу. О патриархе же слова ваши непристойны! Святейший патриарх покинул Москву по указу великого государя. Пришлите ко мне людей, которым верите, я покажу им государеву грамоту.

На то князь поклонился людям и пошел во дворец, и люди, постояв и поговорив меж собою, стали расходиться и разошлись.

Не сразу и глазастые приметили — среди дня темнеет.

Собаки первые всполошились, такой лай и скулеж пошел, что и люди наконец на небо поглядели, а там — солнце на ущербе!

Ветер поднялся. Нехороший ветер! Как из задохнувшегося погреба — дохнуло на Москву.

Замычали коровы на лугах.

Кошки брызнули по улицам, словно кто их в мешке держал. И все черные.

Тьма пожирала солнце не торопясь, и люди смотрели на небо, ожидая Страшного суда, ибо все к тому сходилось: война, чума, Антихрист, испортивший святые книги, погубивший святые иконы.

Любаша, полковничья жена, собрала в тот немилосердный час всех чад своих на своей постели, и полковник Андрей к ним пришел.

— Господи! Об одном молю: не разлучай! — всего и попросила у Бога Любаша.

Ничего, однако, страшного не случилось. Завечеревший на середине день снова набирал силу. Света прибывало с каждой минутою, и вскоре солнце сияло по-прежнему.

Тут и кинулись москвичи, захватив с собою испорченные иконы, обратно в Кремль. Собрались с великим галдежом и угрозами у Красного крыльца.

Князь Пронский опять вышел к людям один. Хилкову занедужилось. На князя махали выскребенными досками, орали друг перед дружкою:

— Мы разнесем порченые доски по всем слободам!

— По всем сотням!

— Коли с патриарха нет спросу, с вас, бояр, спросим!

Пронский кланялся рассерженным людям в пояс, а потом и сам закричал:

— Да что ж вы с меня спрашиваете и за что?! Кому худа желаете, и так уж хуже некуда! Вы в чумном городе, и я с вами! Я от чумы не бегаю! Своего часа жду честно. Коли вам помирать, так и мне. А даст Бог жизни — будем жить! Бог затмил солнце, Бог и свету дал.