Владислав Бахревский - Никон

И заплакал. И люди заплакали.

Поразмыслив, выкликнули гостиной сотни троих купцов, послали с князем о делах говорить. Князь об одном просил:

— Ради бога, не будоражьте людей в лихой час! Зачинщиков всячески унимайте. Толпа для мора — большая потеха.

Купцы с князем во всем были согласны.

Показал он им грамоту, присланную от царицы. До царицы дошло, что недобрые люди о патриархе распускают богомерзкие слухи.

Прочитав царицыну грамоту, купцы тотчас ударили челом: сами они о патриархе бесчестных слов не говаривали, а коли услышат, то заводчиков воровства велят поймать и к боярам привести. Однако пусть патриарх пожалует Москву, пришлет обратно убежавших попов, чтоб было кому служить в приходских церквах.

На том и потишало волнение. Сникали люди, мор с каждым днем усиливался. Стало некому умерших подбирать.

Полковник Лазорев поутру, как было у него теперь заведено, обходил двор, проверяя посты, которые он надумал выставлять на ночь якобы от чумных — не дай бог, еще кто-нибудь во двор пролезет, — а на самом деле от своих: вдруг надумают бежать, заразу по Москве разносить.

Под утро прогремела короткая гроза, дождь умыл землю, и Лазорев тоже почувствовал себя молодым, сильным — на коня бы да в поле!

«Коня надо проведать», — решил он, продолжая обход и окликая дворовых: все ли на месте, здоровы ли?

Все были на месте, все были здоровы, и мелькнула у Лазорева проклятая мыслишка: пронесет! Как бы ни был силен мор, не все же помирают. Кто-то и останется. На развод.

Веселость и легкость, бродившие в крови, Лазореву не нравились, попробовал принахмуриться, да рассмеялся. Два воробья таскали у петуха корм. Пока петух кидался на одного, другой воровал.

Лазорев зашел в конюшню. Конь, нетерпеливо перебирая ногами, заржал.

— Ах ты, как обрадовался! — Андрей пошел было вглубь конюшни и — встал.

В яслях корчило старика конюха.

Перехватило дыхание, отступил, выпрыгнул за дверь. Закричал, себя не помня:

— Дегтя! Смолы! Огня!

Сам убежал в баню.

Вечером за ним пришла Любаша.

— Отворись!

— Нет, Любаша! Ты ступай, живи. Тебе к детишкам надо.

— Отворись! — повторила. — Зачем нам… в такие дни друг от друга хорониться? Может, дни-то последние.

Он подумал-подумал и покорно отворил дверь. Не зная, как выразить жене любовь свою, сказал:

— Умру за тебя!

— А я умру с тобой, — ответила Любаша. — Дня без тебя на белом свете не останусь.

И смотрели они, сидя на порожке, на звезды. Звезд было видимо-невидимо.

— Матушка моя любила на звезды смотреть, — сказала Любаша. — Матушки давно уже нет, а звезды светят и светят. И после нас будут светить.

— Ты про что? — испугался Лазорев.

— А не про что! Хорошо, коли есть вечное. Не забудут они нас.

— Кто не забудет?

— Луна, солнце, звезды, Господь Бог.

— Чудно ты говоришь, Любаша.

— А что ж чудного? Не хочу, чтоб про нас с тобою забылось. Я так люблю тебя, что об одном только и жалею: не могу дышать твоим дыханием, не могу твоим сердцем стучать.

— Да ведь и слава богу, что мы не один человек. Слава богу, что двое нас.

Утянула Любаша Андрея в баньку, а когда налюбились, спросила:

— Неужто нам отсюда хода нет?! Царица с патриархом уехали. И боярыня Морозова с ними. И все иные… Что ж мы-то сидим и ждем?

— Теперь поздно уезжать, — сказал Андрей.

Она посмотрела ему в глаза.

— А если бы… а если бы я… побежала?.. О! Я вижу, как ты смотришь. Ты ради царской службы и меня бы не пощадил?

— Зачем ты так говоришь? — Андрей опустил голову. — Да ведь если бы и побежала отсюда, так то была бы уже не ты, не Любаша.

— Но кто же?

— Та, что охотится за живыми.

Жена перевела дух.

— А ведь и правда… Господи, ведь никогда и не думалось, что жить так хорошо. А ведь хорошо, Андрюша?

— Хорошо, Любаша.

— Ах, коли можно было бы с конца да назад все прожить, все самое хорошее. Да и плохое тоже.

— А пошли-ка спать-почивать, — сказал Андрей. — Утро вечера мудренее.

Нет, не всякое утро мудренее вечера. Не всякое.

Сел Андрею на голову красный петух.

Проснулся — кругом пламя. На потолке, на стенах, сам воздух в огне. Поглядел на руки — с пальцев огонь стекает, снизу вверх.

«Горим!» — хотел закричать Андрей. И не закричал: побоялся пламенем, сидящим у него в груди, сжечь дом, двор, а то и всю Москву.

Однако ж тотчас и пожалел, что огня из себя не выпустил. Стало его распирать огнем во все стороны. Прошиб головой крышу, проломил задом постель, боками — стены. Зубищи, как у верлиоки, все клыками стали. С каждого клыка — огонь и кровь.

«Боже ты мой! — завопил Андрей. — Да бегите же вы от меня прочь, люди! Сожру вас всех! Кого не сожру, сожгу!»

— Любаша, беги! Прячься! Я иду!

Но Любаша, крошечная, ему по голень, тянула к нему руки и не бежала от него прочь.

Тогда он застонал, грохнулся с высоты оземь и рассыпался жалящими насмерть искрами.

Письма Пронского и Хилкова на имя царицы передавали через огонь.

Первые письма Никон нетерпеливо принимал от Арсена Грека и читал.

На этот же раз он убрал руки за спину, а на Арсена Грека закричал:

— Что вы всякое мне под нос тычете? Для того ты и состоишь при мне, великий грамотей, чтоб читать и писать!

Арсен Грек поклонился и прочитал письмо, в котором князь Пронский сообщал о волнениях, о том, что мор усиливается, померших сосчитать невозможно. Сообщал также, что некая Степанида Калужанка рассказывает с папертей о видении: мор послан в наказание за печатанье новых, испорченных греками книг. О том же проповедует и ее брат Терешка, хотя рассказывает иное видение.

— Садись и пиши! — приказал Арсену Никон. — Степанида с братом своим Терешкою в речах рознятся. Значит, врут! И вы бы впредь таким небыличным вракам не верили. Печатный двор давно запечатан. Книг не велено печатать для морового поветрия, а не для бездельных врак! Так все и напиши, как я сказал. И про враки оставь. Высек бы за враки всех, да ведь им, злодеям, даже чума не страшна.

Царицын стан был на реке Нерли.

Луга цвели в тот год, как перед концом света. Цветы лезли из земли красоты невиданной, лохматые, глазастые. Грибы росли колдовские — кругами. Меж деревьями порхали синие сойки, лебеди на реку садились черные, красноклювые, со змеиными шеями.

И вдруг — заморозок. Посреди лета!

Проснулись, а трава поседела. Даже Никону страшно стало.

Но к тому времени он уже знал: всюду мор — в Нижнем Новгороде, в Калуге, в Торжке, в Твери, в Туле и Рязани, в Угличе и Суздале, в Переславле-Залесском, в Звенигороде, а вот в Калязинском монастыре покойно.

Как проснулась царица, так тотчас собрались, и огромный поезд тронулся в путь. В Калязин.

На войне так не берегутся в походе, как Никон шел. Впереди три разведки: дальняя, средняя и короткая. И не зря.