Владислав Бахревский - Никон

Полк тронулся в путь, а возле царя уже объявились Ботвиньев и Перфильев. Было им тотчас сказано: Ботвиньеву ехать в конец полка, торопить отставших, а Перфильеву — в голову, к Артамону Матвееву. Пусть Артамон со своим стрелецким приказом наиспешно идет на реку Колодню и узнает у самого князя Одоевского, нужна ли ему какая помощь.

И, словно бы забыв о всех всполошных тревогах, Алексей Михайлович позвал к себе в карету старичка. Старичок этот, милый праведник и постник, был в старые годы у турок в плену и вместе с войском неистового падишаха Мурада ходил воевать превеликий и прекрепкий город Багдад.

— Поначалу все над падишахом смеялись, — рассказывал старичок. — Пришли под город и хоть бы раз пальнули. Велел падишах траншеи рыть, а всю вынутую землю таскать на вал. Вокруг Багдада вторую стену поставили, земляную. Персы кричали нам со стен: спасибо, мол, была у нас одна стена, а ныне две стало. Только напрасно радовались. Покопали и потаскали мы землицы вволю, до кровавых мозолей, зато потом было просто. Поставил султан Мурад пушки на земляном валу и стрелял по городу не на авось… Турки воюют, себя не жалея. Верь не верь, но чего хочу рассказать, то видел своими глазами. — Старичок даже дотронулся до глаз. — Сам, государь-царь, видел я страшное то видение, и все видели, все войско, и турецкое, и персидское. Один янычар на стену залез, а ему голову-то и срезали… Как сейчас вижу, держит он свою голову рукой за волосья, а саблей кызылбашей, персов значит, рубит справа налево да слева направо.

— Диво! — сказал царь.

— Страшно злой народ в бою, — подтвердил старичок. — В жизни люди как люди, но в бою — упаси господи!

И тут старичок очень зорко поглядел на государя. Беленький, бороденка, как белое солнышко, во все стороны, кожа на шее, как на старом сапоге, обвисла, потрескалась, а глаза — живут, играют.

— Вот скажи мне, великий царь! Был я, значит, в самых что ни на есть басурманских странах. Наслушался, как муэдзины кричат: «Алла бесмела!» Вот скажи: отчего это вера у них — ихняя, а святые-то — наши! В городе Дамаске, в самой что ни на есть мечети, покоится голова Иоанна Крестителя. Уму ведь непостижимо! Посреди мечети домишко каменный, а в нем за зеленым пологом, в зеленом гробу — усекновенная голова… И в том же самом граде, в небольшой совсем церквушке — но уж, слава богу, православной! — уверовал, прозрел, крестился сам апостол Павел… Как же это, великий государь? Святость наша, а володеют ею — они. Нехорошо!

— Нехорошо! — согласился государь и вздохнул.

Старичок тотчас и подбавил заботы:

— Думаю, все беды наши оттого и проистекают, что все мы, грешные, от святых мест отвержены… Сам ты, может, и не знаешь, а патриарху Никону про то Богом открыто. Спросил бы ты у него, будут ли те святые места нашей вере отданы али так, как есть, навеки останется?

Государь еще раз вздохнул.

— Нам бы, господи помилуй, свою бы землю вернуть. Коли возьмем Смоленск, великий камень с души моей спадет. Моему батюшке счастья в том деле не было. А город-то — уж такой русский! Царь Борис еще стены-то возводил — Россию оборонять.

— Выходит, царь Борис крепкие стены поставил на наши же, русские головы!.. — удивился старичок.

— Не было ему счастья. — Алексей Михайлович перекрестился. — Помолись, старче, за мою, государскую, удачу, добре помолись.

— Помолюсь! — охотно согласился старик. — Уж ради тебя-то лба не пожалею.

Царь со старцем калякал, а Никита Иванович Романов изливал наболевшую душу Федору Михайловичу Ртищеву. Говорил злое, с явным умыслом. Ртищев — царев стольник, уж непременно перескажет услышанное.

— Молодость непутевая! — ворчал Романов. — Ну, скажи, Федор Михайлович! Ты тоже человек молодой, однако ж степенный. Разумно ли подвергать риску династию, царство, весь православный мир? Случись что с нами, кто постоит за Россию, за святую церковь? И так ведь большая часть православных под Магометом да под папой!.. Я потому так говорю, что всегда был государю опорой и его ходатаем. Кто к толпе убивцев на Красную площадь выходил? Никита Иванович — другого смельчака не сыскалось.

— Государь тоже выходил, — сказал Ртищев.

— И государь выходил! Потому и беспокоюсь: больно смел! Разве я против того, чтоб идти и взять у латинян проклятых наш православный Смоленск? Не против! Не противник Никита Иванович умному делу, но ведь умное-то дело нужно и вершить умно… С русским ли войском короля воевать? Войско сначала надо бы обучить да вооружить. Ведь у поляков-то одни гусары чего стоят, крылатая их конница! Пустят на стрельцов — и будет красная капуста… Нет, ты сначала обучи войско, в броню одень, оружие какое следует дай, а потом с Богом — воюй.

— Прости меня, грешного, Никита Иванович, — сказал Ртищев, опуская глаза, — я в ратном деле не сведущ. Однако ж думаю, сила войска не в одной только выучке. Есть еще время, которое для одних бывает сильным нынче, а для других — завтра. Для польского короля «нынче» — слабое время. Хмельницкий и тот его потеснил.

Лицо у Никиты Ивановича стало надменным, скосил глаза на Ртищева, головы не повернув.

— Тоже умник! Ну и ступай к своему… Ужо погляжу, как, штаны теряя, бежать будете. Ох и посмеюсь же я тогда над вами, а потом и поплачу. И прежде всего над собой: не умел умников на ум навести.

Пророчество старшего из Романовых, однако, не сбылось. 28 июня государь со своим государевым полком стал под Смоленском в Богдановой околице.

Такой великой каменной стены государь еще не видел. Двадцать девять глухих башен и девять надвратных. На каждой бойницы в три яруса, а на тех, что над воротами, — бойницы в пять огнедышащих рядов.

«Да как же такую стену возьмешь?» — подумал царь, опуская глаза, чтоб никто из ближних людей не увидел в них недоумения и тоски.

Как на грех, по дороге от Смоленска шел обоз с покалеченными войной людьми.

В первых телегах лежали тяжелые, кто в беспамятстве, кто и не дышал почти. Иные стонали, иные с губами, покусанными в кровь, зато на лице — ни кровинки. При виде государя обоз стал.

— Где их? — спросил Алексей Михайлович шепотом.

С ним был Федор Михайлович Ртищев. Ртищев подошел к сопровождавшему обоз пятидесятнику.

— Государь спрашивает, где страдальцы получили ранения? Далеко ли везешь их?

— Кого на Колодне тронуло, кого над стенами. Поляки на вылазку ходили, а наши проворонили.

— А везешь куда? Некоторые совсем плохи.

— Да уж и так троих по дороге сняли… Тяжелых в сельцо везу. По избам раздам. Может, кто и очухается. А у кого ноги-руки, тех в Вязьму али по монастырям.

Алексей Михайлович обошел повозки, жалуя сильно раненным по золотой крошечной деньге, а тем, кто получил раны полегче, позолоченные копеечки. Эти деньги были и для самого царя новостью. Предназначались они для выплаты жалованья реестровым казакам Хмельницкого. Реестр отправлялся по договору в шестьдесят тысяч, но он так никогда и не был составлен, за свободу воевала вся Украина, и невозможно было дать одним и обделить остальных.