Владислав Бахревский - Никон

Уж солнце садилось, когда вдруг скачут, машут, кричат:

— Стой! Впереди через дорогу перевезли мертвое тело!

Стали. Через полчаса новый гонец.

— Перевезли тело дворянки Гавреневой. Умерла от чумы.

— Сколько верст до заразного места? — спросил Никон.

— Али пять, али семь!

— На дороге и по обеим сторонам сажен на десять, а то и на двадцать накласть дров и место выжечь. Да смотрите — гораздо выжечь! — строго-настрого приказал, а сам пошел успокоить царицу.

Мария Ильинична сидела, затворясь, в карете, царевич Алексей Алексеевич был с нею.

Сверху с кареты спустили полог, Никон вошел под этот полог и только потом отворил дверцу.

— Что там? — осторожно спросила Мария Ильинична, а у самой страх в глазах.

— Дорогу починяют, — сказал Никон. — Дорога нехороша.

— Я слышала — чумную перевезли. Рисковать-то я не вольна, — снова сказала Мария Ильинична, указывая глазами на спящего в пеленках царевича.

— Беспокоить тебя попусту не хотел, великая государыня, — признался патриарх. — Я приказал место выжечь. Огонь спалит заразу.

— Землю тоже надо бы срыть, — сказала царица.

— Как же без этого? Обязательно сроем. Сажени на полторы на дороге и на сажень по обочинам.

— От царя вестей нет. Я уж плакала нынче.

— Ан и напрасно! — улыбнулся Никон. — Письмо есть! Я его тебе, царицушко, принес. Заплутало письмо, ища наш поезд. А письмо доброе. Почитай-ка вот.

Письмо было короткое, писанное с первой до последней строки рукою Алексея Михайловича.

«А об нас бы вам не печаловаться, — писал государь, — а мы милостью Божиею и отца нашего великого государя, святейшего Никона, патриарха Московского всея Великая и Малая и Белая России молитвами, в своем государеве походе. А мы, перебрався на вьюки, пойдем сего дня на Смоленск. А грязи непроходимые, и того ради дела Божия не оставим».

— Ах, святейший! Ах, милый ты человек! Все-то успокоишь и обрадуешь. Я коли смела, так одними твоими молитвами. — Царица вдруг взяла Никона за руку и прижалась к ней щекою, слезы так и закапали из прекрасных глаз.

Никон смутился царицыному порыву. Благословил ее, благословил кормилицу и младенца.

— Распоряжусь пойду.

Вышел из кареты и, отойдя от нее подальше, приказал своему человеку Агишеву:

— Скачи на то место, где дорогу выжигают. Как выжгут, пусть уголье, пепел и землю снимут на сажень. Старую землю пусть увезут версты за две — за три, а на старое место пусть новой земли насыплют.

Агишев ускакал.

— Помолимся! — сказал Никон свите. — Под частыми звездами, под куполом небесным, как молились издревне пустынники и пророки. За бедную нашу Россию, казнимую недугом.

Небесный купол над Рыженькой был столь чист и высок, что Малах только вздохнул. Под такою-то синевой творилось на земле великое несчастье. Откуда его надуло, одному Богу известно. От дождя — крыша, от половодья — лодка, от морового ветра и в подполье не отсидишься.

За три дня половина Рыженькой померла. Кинулись к монахам, чтоб отмолили напасть, но монастырские ворота затворились перед толпою. Приходский поп Василий в первый день мора скончался, дьячок во второй. Ходили всем селом на святой ключ. Омылись, окропили дома и дворы, но болезнь не убывала.

Малах ударил в било. Люди сбежались в надежде услышать, где и как искать спасения.

— Надо мертвых похоронить, — сказал Малах. — От их смрада болезнь настаивается и крепчает.

— Кто же убирать будет? — удивился Емеля. — Страшно!

— На «Отче наш» будем считаться, — предложил Малах. — На кого падет «Аминь», тот и могильщик. Троих будет достаточно.

Посчитались. Трое мужиков, одевшись в белые рубахи, выкопали под горою яму, снесли в нее мертвых, яму закопали, а на следующий день сами померли.

Тут, однако, болезнь замешкалась. Помирать люди помирали, но уже не косяком.

Черными тараканами побежали из монастыря монахи. Что для чумы каменный забор? Может, и повыше избяного, да на много ли?

Жители Рыженькой снова вышли на улицу выбрать могильщиков.

«Нынче на меня счет падет», — подумал Малах и не ошибся.

Настена, дочь, заголосила, но Малах цыкнул на нее.

— Мирское дело — доброе, — сказал он, ожидая себе товарищей.

Жребий пал на старика и на Емелю. Все трое были спокойны, но тут ударилась народу в ноги Матрена — мать Емели.

— Дозвольте мне сыновье место заступить! Весь корень наш переведется.

Емеля покраснел от такого заступничества, набычился, набираясь гнева, но Малах сказал ему:

— Мать права: мельчает народ. Живи, Емеля, плодись! Даст Бог, минует тебя черная болезнь.

Люди не расходились, ждали от Малаха какого-то доброго, ограждающего от беды слова. Тогда он сказал им:

— Мы, как свое дело сделаем, в баньках поселимся. Вы же ступайте истопите нам бани, чтоб помыться нам было где, и те баньки закидайте сухим хворостом. Коли помрем, баньки надо будет тотчас сжечь.

Прежде чем взяться за дело, вымазал Малах дегтем свою одежду. Дедок с Матреной не стали пачкаться.

Малах не только покойников похоронил, но и скарб их собрал и сжег. Потом и с себя снял одежды, тоже в огонь бросил.

В баню пришел голяком. Баня, обложенная хворостом, была истоплена, щелок наведен. В предбаннике порты и рубаха, хлеб, лук, соль, бадья с квасом.

Вымылся Малах, квасу попил, хлеба поел. Лег в предбаннике, а ночью в баньку перешел.

Утром выглянул — горит банька дедка.

«Один готов», — подумал.

Вечером запылала баня Емелиной матери.

— Теперь мой черед! — сказал себе Малах и стал ждать смерти.

Впервые за свои полвека остался он без дела. Бывало, осердясь, грозился домашним: «Лягу на печи — пальцем не шевельну! Живите своим умом, своими досужими руками».

Полежал на высохшем полке, попялился в потолок, ища в себе зачатки болезни. Болезнь, ввалившаяся в Рыженькую, была скорая. Малах сам видел: едет человек на телеге, вдруг — торк головой в колени, и все. Умная лошадь станет, а которая шалава — летит, пока телегу не расшибет и сама не расшибется.

Полежавши, встал. Осмотрел печь. Не все камни стояли прочно. Трещины в кладке, над каменкой как раз. Пошел было кликнуть Настену, чтоб несла ведро, воду, глину… Да и прикусил язык.

Настена сама, будто почуяла, что нужна, вышла в огород, сложа ладони у рта, крикнула:

— Папаня!

— Ну чего?! — откликнулся Малах. — Соскучилась?

— Па-па-ни-чок! — радостно взвизгнула Настена. — Живый!

— Ишь, рот раззявила! — рассердился Малах. — Мор ветром носит! Сиди в избе, коли жить хочешь. Прочь!

И сам на себя обиделся:

«Дочь с лаской, а он как бык! А слова-то от тебя, может, последние слышала. Хорошо напутствие — «прочь!» Скотина и та нежнее друг к другу».

В сильной тоске лег Малах на пол и стал вспоминать грубую жизнь свою. Все делалось с руганью, с битьем! Потому что тяжело ведь! Мужик и мураш одного племени.