Сергей Хрущев - Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы

Отец на секунду представил себе, какой переполох в обеих странах вызовет исчезновение даже на непродолжительное время Председателя Совета министров СССР. Не скрою, его подмывало включиться в игру, принять предложение, но… Выехал он согласно расписанию в девять утра 23 сентября. На своей ферме Гарст весь день боролся с вездесущими репортерами, отбивался от них кукурузными початками, швырял в них навозом и даже грозил выпустить свирепого быка. Чем больше он распалялся, тем больше доставлял удовольствия своим недругам, в газетах информация расцвечивалась сочными деталями, а о фотографиях нечего и говорить. Они обошли весь мир. Возможно, Гарст и подыгрывал, такую рекламу удается сделать не каждый день. Но это неважно, главное — день прошел удачно и Гарст и отец остались довольны. Отец не раз вспоминал об американском фермере. Приводил его в пример нашим сельскохозяйственникам. Он с сыновьями производил продукции больше, чем наш колхоз.

Накануне, вечером 22 сентября, отец посетил в Де-Мойне мясоперерабатывающий завод. Побывал он и в колбасном цехе, на автоматической линии, набивающей сосиски. Отведав, отец похвалил продукцию, правда, пообещал вскоре превзойти хозяев. К слову помянул, что недавно видел, как на одном из заводов у нас вот так же на потоке выпускают ракеты. Слушатели пропустили шпильку мимо ушей, их сферу интересов ракеты не затрагивали. Только переводчик Госдепартамента мистер Акаловский записал слова отца в свою книжку. В его задачу входило скрупулезно фиксировать все, что говорит отец. Для домашнего анализа.

Сейчас эти записи рассекречены и с ними можно ознакомиться. Чего там только нет! И рассказ отца, случайно обратившего внимание в бухте Золотой Рог на авианосец, о том, что мы отказываемся от надводного флота, потому что ему не устоять против запускаемых с подводных лодок ракет. И его замечание об уязвимости современных бомбардировщиков. И упоминание о нашем лайнере Ан-10, способном с сотней пассажиров на борту приземлиться на необорудованных аэродромах. И еще многое, многое другое.

В одном из отчетов есть упоминание и обо мне. Акаловский пишет, что в момент посадки на аэродроме Де-Мойна сын премьера снял кинокамерой реактивные истребители, стоявшие неподалеку от взлетной полосы.

Я вспомнил, был такой грех. Всю поездку я соперничал с профессионалами, снимал на восьмимиллиметровую пленку все, что попадалось на глаза. Получился длинный и скучный фильм, но среди московских знакомых он пользовался успехом, дверь во внешний мир только приоткрывалась, любая информация извне вызывала восторг и удивление.

Правда, на истребители, кроме мистера Акаловского, никто внимания не обратил, хотя я показывал фильм и в челомеевском конструкторском бюро, и еще где-то у авиационщиков. Для специалистов они интереса не представляли, стары.

Я привел этот эпизод не с целью кого-нибудь обидеть или тем более не потому, что обиделся сам. Он просто очень точно отражает ту взаимную настороженность, которая сопутствовала каждому нашему шагу, каждому движению. Нас не оставляли без внимания ни на минуту.

В этой связи вспомнился еще такой эпизод. В первой половине 1959 года первую челомеевскую ракету с раскрывающимся крылом П-5 приняли на вооружение. Делалось это тогда постановлением правительства, в котором подробно расписывалось, где и как ее производить, хранить, кому поставлять. В самом конце следовали «пряники»: ордена, медали, премии. Все это, естественно, «секретно», чаще «совершенно секретно», «особой важности». Владимир Николаевич стал Героем Социалистического Труда и лауреатом Ленинской премии. С ним премию получили еще одиннадцать работников конструкторского бюро. Нам выделили одну Ленинскую премию, а бывало, что, расщедрившись, за удачную разработку их отстегивали две-три и более. Тогда количество лауреатов-ракетчиков доходило до сотни.

Секретные премии вручали, естественно, отдельно от всех. Чтобы не рассекречивать столь важные персоны. Нашим лауреатам довелось получать свои медали в зале заседаний Моссовета. Я тоже попал в число приглашенных. Церемония состоялась где-то в июле или в августе. Листок-приглашение, смахивающий на повестку из военкомата, после получения пропуска я, сложив вчетверо, сунул в нагрудный карман своего единственного черного парадного костюма. И забыл о нем.

В Вашингтоне я зачем-то полез в карман и обнаружил несекретный, но уличающий меня в нарушении порядка документ. Сначала хотел его порвать и выкинуть, но потом не решился, из детективов я знал, что даже сгоревшую бумагу специалисты легко читают. Повертел, повертел я этот листочек в руках и сунул в карман на старое место. И… конечно, в суете снова о нем забыл. Вторично листок-приглашение вспльш в моей памяти в Нью-Йорке. Перед очередным приемом горничная забрала костюм погладить. Получив его обратно, я машинально обшарил карманы. Что-то мне показалось не так. Но что? Карманы, естественно, пусты. Только на следующий день я догадался об источнике своего беспокойства — приглашение исчезло.

Я заволновался, но потом успокоил себя: ничего в нем нет интересного. Ни для кого. Отцу о происшествии я не рассказал, а через пару дней и сам снова забыл о нем. Однако случай в нью-йоркском отеле не остался без последствий. Продолжение последовало следующей зимой. Однажды, придя домой, отец хмуро спросил меня, не болтал ли я в Америке чего лишнего. В частности, не рассказывал ли кому о своей работе?

Я искренне возмутился: как такое можно предположить? Не маленький, и инструктаж по соблюдению секретности проходил.

Отец не углублялся в расспросы. Какое-то время он молчал, а потом с неохотой произнес: «Тут поймали американского агента. На допросе он показал, что одним из заданий ему предписывалось узнать, за какую работу Челомей получил Ленинскую премию и что в его конструкторском бюро делает сын Хрущева Сергей».

Отец снова замолчал, разговор не доставлял ему удовольствия. Видимо, в КГБ не захотели сами задать мне вопросы и решили действовать кружным путем, послав донесение о показаниях шпиона отцу.

Меня как током ударило, вспышкой высветило в голове пропавшее приглашение. Пришлось обо всем рассказать отцу. Он еще больше помрачнел, хотя и не придал особого значения пропавшей бумажке. «Впредь веди себя осторожнее», — пробурчал он и больше к этой теме не возвращался ни в тот день, ни в последующие. Я, чувствуя за собой вину, его тоже не выспрашивал о судьбе чужого разведчика.

Какую роль сыграла пропавшая из моего кармана бумажка, трудно сказать, но мне происшедшее запомнилось на всю жизнь. Сегодня, когда стало известно, как скрупулезно за нами наблюдали, у меня нет сомнения — приглашение, извлеченное горничной из кармана моего пиджака, попало, как говорится, куда следует.