Сергей Хрущев - Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы

Дверь бесшумно приотворилась, в нее просунулась голова Трояновского.

— Можно, Никита Сергеевич? — вполголоса спросил он.

Олег Александрович понимал, что позвали его для прощания, но в глубине души шевелилась надежда: «А вдруг шеф припас очередную неожиданность, и на пленуме…»

Со словами: «Заходите…» отец направился навстречу. Встретились они на половине пути, посередине большого кабинета, так обычно отец встречал именитых иностранных гостей. Он оглядел Трояновского с ног до головы, как будто они не виделись очень давно, и глубоко вздохнул. Трояновский молчал. Первым начинать разговор он считал неудобным, да и как к нему приступиться? Какие выбрать слова?

— Вот так, — наконец глухо проговорил отец. — Вы уже все знаете?

Трояновский кивнул головой и уже было открыл рот, чтобы произнести слова сочувствия, но отец опередил его.

— Моя политическая карьера окончена. Жаль, что так получилось, но ничего не поделаешь, — голос его приобрел знакомое уверенное звучание. — Теперь главное — с достоинством пройти через все это…

Отец замолк, как бы прислушиваясь к своим словам, взвешивая их.

— Может быть, на пленуме настроение поменяется, — Трояновский не верил тому, что говорил, но ему очень хотелось поддержать отца в эту трудную минуту. — В пятьдесят седьмом…

Отец не дал ему окончить, как бы протестуя, поднял руку. Олег Александрович замолчал.

— Нет. Все кончено, — тихо проговорил отец и после паузы добавил: — Учил меня когда-то Каганович, что с секретарями обкомов нужно встречаться почаще, не реже, чем пару раз в неделю. А я пренебрег, перепоручил…

Трояновский понял, что утешения бессмысленны, отец все уже решил, смирился с судьбой. Отставка шефа могла круто повернуть и его судьбу, особенно если они «крепко» поговорили.

— А разошлись вы по-доброму? — решился задать он «свой» вопрос. Отец задумался, как бы прикидывая.

— Да, можно сказать, что по-доброму, — грустно усмехнувшись проговорил он и уже совсем другим, деловым тоном добавил: — Вам, наверное, следует вернуться в МИД.

Казалось, в нем проснулся былой Хрущев, он решал, приказывал. Но только на мгновение.

— Да что это я?… — оборвал он сам себя. — Теперь от меня уже ничего не зависит. Спасибо вам за все, Олег Александрович, наверное, больше нам увидеться не доведется. Жаль, что нет остальных, передайте… — Отец запнулся. — И слова не подберешь, — немного растеряно произнес он. — Столько лет вместе…

— Все передам, — Трояновский пришел на помощь отцу.

— Спасибо, — облегченно отозвался отец, помощник принял груз на свои плечи. — Что ж, давайте прощаться.

Они обнялись, но не поцеловались. Отец не любил сантиментов. Как он и предполагал, ему не довелось свидеться со своими помощниками, а мне об этой сцене Олег Александрович рассказал более чем четверть века спустя.

Пленум ЦК заседал недолго.

Докладывал на пленуме Михаил Андреевич Суслов. За последние годы он поднаторел на подобных выступлениях, был главным обвинителем на пленуме ЦК, посвященном «антипартийной группе» Молотова, Маленкова, Кагановича, произносил обвинительную речь на пленуме, когда снимали маршала Жукова, и вот теперь — отец.

Без прений и обсуждений по докладу Суслова вынесли решение: «Удовлетворить просьбу т. Хрущева Н. С. об освобождении его от обязанностей Первого секретаря ЦК КПСС, члена Президиума ЦК КПСС и Председателя Совета министров СССР в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья.

Пленум ЦК КПСС избрал Первым секретарем ЦК КПСС т. Брежнева Л. И.».

В те дни я наивно полагал, что последуют протесты, по крайней мере, люди проявят сочувствие к отцу. Насколько мы бываем слепы в своих заблуждениях, особенно наверху… Никто об отце не горевал. Известие о его отставке встретили с облегчением, с надеждой на перемены…

Они вскоре наступили, но не те, которых ждали. Общество двинулось вспять.

Итак, в 1964-м те, кто ставил на реформы, на перемены, потерпели поражение. Я это не связываю с отставкой отца, он должен был уйти, — все упиралось в тех, кто пришел ему на смену.

Я не собираюсь анализировать наступивший период. Он интересен и сложен в своем развитии. Слово «застой», которое мы с легкостью ввели в свой обиход, ничего не объясняет. Общество не стояло, оно развивалось. Сменилась цель, и социальная эволюция пошла в ином направлении, в тупиковом. Но пока не достигнут конец, не наткнувшись на стену, нелегко представить себе, что такое тупик.

Надежда отца на то, что его преемники продолжат реформирование страны, не сбылись. Бывшие соратники, еще вчера так единодушно поддерживавшие все его инициативы, теперь все больше сдавали назад, становилось все очевиднее, что им по душе старые, дохрущевские порядки. Но открыто свернуть назад они не решались, чего-то боялись, действовали исподтишка. Максимум, на что они осмелились — это обвинить отца в волюнтаризме и субъективизме. Как будто человек, принимающий самые простые решения, я уже не говорю о решениях, от которых зависит судьба страны, может не быть волюнтаристом. Тогда он превратится в соглашателя, постоянно мечущегося в поиске консенсуса, не только упускающего нити управления страной, но и перестающего понимать, куда он ведет и куда заведет доверившихся ему людей. Ну а субъективизм? Человек — не машина. Тем более человек, отстаивающий свою позицию. Он обязан иметь собственное мнение, а оно всегда субъективно.

Но это к слову. Дальше расплывчатых обвинений критика отца не пошла. А вот все его новации, эксперименты, особенно в области структуры управления страной, самые ненавистные чиновникам, немедленно свернули. Все возвращалось на старые рельсы: восстановили единые обкомы, вернулись к министерствам, захлебнулась экономическая реформа. Заговорили о реабилитации, восстановлении «доброго имени» Сталина. Тщеславному Брежневу очень хотелось ощутить себя сидящим в кресле «гениального вождя всех времен и народов», а не просто числиться новым хозяином кабинета, который занимал ранее неугомонный «кукурузник» Хрущев. Но для этого следовало отмыть Сталина. Операцию намеревались приурочить к 50-летию Советской власти, к осени 1967 года.

Отец болезненно переживал происходившее в стране, но молчал даже с нами, с близкими, а во время воскресных прогулок говорил только о прошлом. Если же кто-либо из незадачливых гостей пытался навести его на обсуждение современности, отец решительно обрывал: «Я теперь пенсионер, мое дело — вчерашнее, а о сегодняшнем следует говорить с теми, кто решает, а не болтает». После такого отпора любопытствующий гость сникал и разговор вновь скатывался к войне, Сталинграду, Курской битве, смерти Сталина…