Сергей Хрущев - Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения

Далее разговор пошел по наезженной колее. Капто сказал о имеющихся у них четырех тысячах страниц расшифрованных надиктовок отца, о необходимости тщательной проверки фактов, о последующем издании воспоминаний отца под эгидой ИМЛ (Институт Маркса — Энгельса — Ленина). Однако Ахмет Ахметович не собирался сдаваться, к борьбе он готовился обстоятельно, по-академически строго.

— Если они требуют проверки, пошлю свои материалы в ИМЛ, — пояснил он мне по телефону, — я сказал в ЦК, что в эпоху гласности мы имеем такие же права на издание исторических материалов, как и «Политиздат», где Капто предполагал напечатать свой вариант воспоминаний отца. Поэтому пусть там проверят и дадут заключение. Я уже созвонился с Георгием Лукичом Смирновым, директором Института марксизма-ленинизма. [72] До 1987 года Смирнов работал помощником Горбачева, и в предыдущих изданиях книги я перепутал его с Фроловым, другим помощником Горбачева, к которому мы с Радой ходили в сентябре 1988 года.

Как теперь стало известно, запреты выросли не на пустом месте. Последнее время в ЦК КПСС никак не могли прийти к единому мнению, как нейтрализовать меня, и если не удается запретить публикацию воспоминаний отца, то как взять ее под свой контроль.

Еще в июле 1989 года заведующие идеологическим и общим отделами ЦК КПСС товарищи Капто и Болдин послали руководству, в первую очередь секретарю ЦК КПСС по идеологии Вадиму Медведеву, пространную записку. В ней они констатировали, что получили из КГБ 3 926 машинописных страниц с воспоминаниями отца и что эти воспоминания «страдают существенными издержками, Н. С. Хрущев демонстрирует личные пристрастия, допускает фактологические неточности (именно это Капто говорил Коротичу), проявляет необъективность в оценках», а посему «нуждаются в тщательной экспертизе во многом субъективные положения и выводы воспоминаний». Такими же словами Кириленко увещевал отца двадцать лет тому назад. Казалось, за эти годы ничего не изменилось. Нет, изменилось, теперь стало невозможным просто запретить воспоминания, авторы записки предлагали издать воспоминания, поручив Институту марксизма-ленинизма привести их в приемлемый для властей вид, другими словами — фальсифицировать.

Однако директор института академик Смирнов не спешит взять под козырек, он понимает, что все это чревато, на него давит Искендеров, да и вообще обстановка постоянно меняется. Он тянет, только 17 июля 1990 года Георгий Лукич в своем ответе в ЦК справедливо отмечает, что «в своих выступлениях С. Н. Хрущев (то есть я) ставит под сомнение законность изъятия у него магнитофонных записей с воспоминаниями его отца и намерен предъявить на них свои претензии». Поэтому Смирнов предлагает договориться с наследниками по-хорошему.

И тут же получает отлуп: заместители заведующих идеологическим и общим отделами ЦК КПСС товарищи Дегтярев и Соловьев 24 августа 1990 года пишут, что «юридически обосновывать право ЦК КПСС на имеющиеся в его распоряжении мемуары Н. С. Хрущева вряд ли целесообразно. Такой практики не было, в ней не возникало необходимости. Право архива на публикацию имеющихся в распоряжении документов никогда не подвергалось сомнению». Что верно, то верно, но времена изменились.

Максимум, на что предлагалось пойти ЦК КПСС, другими словами, Медведеву, — это «предложить принять участие в подготовке и публикации данного издания воспоминаний Н. С. Хрущева дочери Р. Н. Аджубей (Хрущевой) и сыну С. Н. Хрущеву… а также определиться с отношением (к публикации) в журнале “Вопросы истории”».

Как отреагировал Медведев на эти письма, мы знаем: «Никакого Хрущева!» А вот другой секретарь ЦК, В. Фалин, человек более дальновидный, высказал сомнения в целесообразности такой лобовой стратегии. Он спрашивал:

1. Что предполагается делать, если:

а) наследники Н. С. Хрущева откажутся сотрудничать или в) наследники выдвинут неприемлемые условия? Не ясно.

2. Вопрос о праве ЦК (или архива) на мемуары Н. С. Хрущева сложнее, чем подан в записке. Записки и рукописи изъяты в административном порядке, и судебного решения, меняющего статус собственности, нет. Юридически при жизни таковыми оставался автор, после его смерти — наследники. Существовавший прежде порядок права не создавал и не избавляет ЦК от возможных осложнений.

В ответ Дегтярев и Соловьев 19 сентября 1990 года предлагают вступить в переговоры с наследниками Н. С. Хрущева и выработать приемлемое для всех решение.

Пока тянулась вся эта бюрократически-идеологическая канитель, я продолжал работать над книгой, с дачи выбирался только в случае крайней необходимости. В начале октября 1989 года «Пенсионер союзного значения» (так я ее назвал с подачи Кости Смирнова) обрел окончательный вид, а в моей голове уже складывался план новой книги — о ракетах, о взаимоотношениях отца с руководителями западных держав, в первую с американскими президентами Дуайтом Эйзенхауэром и Джоном Кеннеди, о том, как ему удалось принудить США признать Советский Союз равной себе сверхдержавой.

Параллельно с работой над книгой, я принял участие в международной конференции посвященной истории Карибского кризиса, происшедшего в октябре 1962 года. С согласия ЦК меня пригласил на конференцию академик Евгений Максимович Примаков, в то время академик-секретарь отделения Мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР. Мероприятие проходило под его эгидой, и он определял круг участников с советской стороны. Впервые с 1964 года, с момента отстранения отца от власти, мне предстояло сесть за один стол с его бывшими соратниками, а потом недоброжелателями. Я очень волновался. Но я и предположить не мог, что с этой конференции начнутся перемены во всей моей жизни.

Изучением обстоятельств Карибского или, как его называют в США, Кубинского ракетного кризиса за пару лет до московской конференции занялся американский профессор Джеймс Блайт. Он попытался собрать вместе участников событий 1962 года из США, СССР и Кубы, столкнуть их лбами, устроить «перекрестный допрос» и так докопаться до истины, понять, что же на самом деле произошло в те октябрьские дни и, главное, почему. Американцы откликнулись охотно. Из Советского Союза на первую встречу приехали люди проверенные, но о кризисе знавшие только понаслышке. Кубинцы приглашение проигнорировали.

При Брежневе у нас о Карибском кризисе не вспоминали, фамилия Хрущева находилась под запретом, а как можно говорить о кризисе, не упоминая о нем? Вот и молчали. Теперь, в период провозглашенной Горбачевым гласности, Примаков предложил принять конференцию в Москве. ЦК согласился, утвердил состав участников с советской стороны. Кубинцы тоже пообещали приехать.