Сергей Хрущев - Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения

В последних числах января1989 года собрались в беломраморном Доме приемов, кажется, профсоюзов, в самом конце Ленинского проспекта. К тому времени таких роскошных мест сборищ высокого начальства в Москве расплодилось множество. Как проходили заседания, я описывать не буду, конференция как конференция. Упомяну только несколько эпизодов.

В перерыве между заседаниями меня отозвал в сторону бывший министр иностранных дел Громыко, завел в какой-то служебный коридор и, оглядываясь на следовавшего за ним повсюду охранника (он ему полагался как отставному члену Политбюро ЦК), понизив голос почти до шепота, стал рассказывать, как в мае 1962 года, когда он вместе с отцом летел из Болгарии в Москву, тот сказал ему первому об идее послать баллистические ракеты средней дальности Р-12 и Р-14 на Кубу, чтобы тем самым предупредить американцев о серьезности наших намерений уберечь Кастро от их неминуемого вторжения. Андрей Андреевич сказал, что сообщает об этом только мне, а на конференции промолчит. И промолчал. Я не понял почему, но тоже пообещал сохранить тайну.

Еще меня поразило то, с каким остервенением, с пеной у рта в буквальном значении этого слова, американские гости набросились на отставного советского разведчика полковника Феклисова (Фомина), когда тот стал рассказывать, как присутствовавший тут же американский журналист Джон Скэйли сделал ему, в то время резиденту советской разведки в Вашингтоне, предложение от имени президента Кеннеди: разменять вывод наших ракет с Кубы на гарантии неприкосновенности острова. [73] Эта история подробно изложена в «Рождении сверхдержавы», второй книге «Трилогии об отце». Что тут началось! Сам Скэйли, бывший помощник Кеннеди Теодор Сорренсен, историк Артур Шлезингер-младший вскочили со своих мест, наперебой, в крик, начали доказывать, что Феклисов ничего не помнит, что это не ему сделали предложение, а он сам по поручению Хрущева пришел к американцам. И так далее, горячась и перебивая друг друга.

Оказывается, в большой политике совсем не одно и то же: согласиться на советские предложения, чтобы потом иметь возможность заявить, что Хрущев под американским нажимом дал слабину, ретировался с Кубы, а они высаживаться на остров вообще не собирались, или самим предложить то же самое. Фактический результат один, а ощущения — разные. Я тогда так и не понял, из-за чего разгорелся сыр бор, и больше всего боялся ошибиться сам. Но тут же ошибся.

Следующий скандал разгорелся уже из-за меня. Я не очень разбирался, что американцы знают, что стараются узнать и что мы от них скрываем. В мемуарах отца я вычитал, как в разгар кризиса Кастро предложил использовать ракеты для превентивного удара по США, что подтолкнуло советское руководство к решению поскорее убрать их с острова.

За обедом я оказался рядом с профессором Блайтом и в разговоре мельком упомянул о телеграмме Кастро, а он на очередном заседании, не ссылаясь на меня, задал вопрос советским и кубинским участникам.

Кубинцы пришли в бешенство и пригрозили покинуть конференцию. Примаков созвал пресс-конференцию, назвал вопрос Блайта провокацией. Я перепугался не на шутку, но все обошлось, Блайт меня не выдал.

Так завязалась наша дружба. В феврале того же года, по приглашению профессора Блайта, я приехал на неделю к нему в Гарвардский университет. Там тоже не обошлось без курьезов. Мне предложили выступить на студенческом форуме. Народу собралось много, человек пятьсот, если не больше. Только я начал говорить, как откуда-то выскочил здоровенный негр, бросил на стол президиума грязный ботинок, наверное, сорок шестого размера и что-то заорал. Хозяева поначалу растерялись, но быстро пришли в себя, приняли меры, верзилу выставили за дверь, студенты в ответ зааплодировали. Я ничего не понял, столь популярное на Западе происшествие с ботинком в ООН у нас давно забылось, и я все списал на американскую непосредственность и повышенную возбудимость.

Наши контакты с Блайтом продолжились. Осенью 1990 года я снова оказался в Гарвардском университете, а вот Блайт из него собрался уходить. Его непосредственный начальник, директор центра имени Кеннеди Джо Най рассчитывал, и не без оснований, на скорый приход к власти демократов. Он надеялся, что тогда его назначат заместителем директора ЦРУ. А Блайт рвался на Кубу. Визит подчиненных к Кастро мог помешать карьере Ная, Блайт же не соглашался менять свои планы. Вот и пришлось ему подыскивать себе место. Он теперь обосновывался в расположенном неподалеку от Бостона Браунском университете, в центре международных исследований, основанном бывшим президентом компьютерной фирмы IBM Томасом Уотсоном.

В один из дней он предложил мне выступить там с лекцией. Так совпало, что глава научного центра оказался тем Томом Уотсоном, который в 1959 году принимал отца на одном из своих заводов в Калифорнии, показывал ему производство. Они друг другу понравились, испытали взаимную симпатию. Лекция произвела впечатление, и на следующий день мне сделали предложение поработать несколько лет в Уотсоновском центре.

За все приходится платить. Время, пока я писал мемуары, не прошло бесследно, в 1990 году я покинул пост заместителя Генерального директора, превратился в научного сотрудника без зарплаты, без рабочего стола, без клеточки в штатном расписании. Вроде я есть, но на самом деле меня нет. Но я о происшедшем не сожалел. После всех лет работы над мемуарами отца, своей собственной книгой я перерос институт и свою должность. Всю жизнь я занимался сложными распределенными системами, сначала ракетно-космическими, от перехвата чужих спутников до глобальной радиотехнической разведки, потом компьютерными, оптимизировавшими производство и распределение электроэнергии в масштабах Украины или Средней Азии или полив узбекских хлопковых плантаций водами реки Зеравшан, прогнозом землятресений. Теперь меня заинтересовала куда более сложная задача: мне захотелось понять, как на самом деле устроено наше советское общество, почему не получилось то, что казалось столь очевидным, почему мы не догнали Америку, почему в 1990 году живем хуже, чем в 1964-м?

У себя в институте я этим заняться не мог. Пришла пора искать новое место работы. Так что предложение центра Томаса Уотсона оказалось очень кстати. Я согласился, но только на один 1991/1992-й учебный год. Год оказался непростым, в декабре 1991 года моя страна перестала существовать. То, чем и ради чего мы жили, новая власть объявила вне закона. Мой институт дышал на ладан. Возвращаться оказалось незачем и некуда. Я решил продлить контракт с американцами еще на год. Потом еще на год, и еще, и еще. В 1996 году меня зачислили в штат университета. Его интересы совпадали с моими. Эффективность работы преподавателя оценивается количеством публикаций и качеством прочитанных лекций. Я засел за работу. В результате мне удалось написать книгу «Реформатор», которой открывается «Трилогия об отце». Одновременно учил студентов, рассказывал им об истории России, объяснял, что происходит с нею сейчас. Многие из них если не полюбили мою страну (такое ожидать от иностранцев не приходится), то научились понимать ее.