Борис Полевой - Силуэты

Но в первый раз я не слушаю, вероятно, весьма интересную историю, ибо тороплюсь дописать этот свой заоблачный репортаж.

Когда, вспоминая, я думаю о моем давнем и добром друге художнике Николае Николаевиче Жукове, которого уже нет среди нас, всегда выплывает из памяти такая картина.

Разгар Сталинградской битвы. Хмурая осенняя Волга. В воде отражаются дымы негаснущих пожарищ. Знаменитая 62-я переправа, бомбардируемая с воздуха, обстреливаемая из-за реки тяжелыми снарядами. Балочка безымянного ручья, впадающего в реку, и тихая нервная человеческая суетня в этой балке.

Здесь, под защитой ее глинистых откосов, скапливаются для переправы подразделения сибиряков, перебрасываемых из фронтового резерва туда, за реку, в пекло незатухающей битвы. Сейчас они тут, в пестрой осенней зелени Ахтубинской поймы, а через малое время им предстоит под обстрелом пересечь реку и сразу же оказаться на передовой, среди закоптелых развалин, над которыми не уставая гуляет смерть. Это тот рубеж, где проходят пробу истинные человеческие качества солдата.

На берегу у причала принимает на борт части пополнения старенький, видавший виды, израненный речной трамвайчик, на столбе — дощатый круг какого-то навигационного знака, тоже обрызганный осколками. На нем теперь плакат: солдат в пилотке лежит у пулемета, нажимая гашетку. Он ведет огонь, этот пожилой солдат, и на лице его, напряженном до судороги, такая ярость, что ясно — он стоит насмерть, что никто и ничто не оторвет его от боевой работы. Я не помню слов, написанных на этом плакате, да они и не нужны, слова. Зато отчетливо вспоминается, что вокруг плаката все время до самой погрузки теснились солдаты, словно накапливая в этом тихом сосредоточенном созерцании свои нравственные силы перед теми испытаниями, которые ждали их в пылающем и громыхающем городе за хмурой озябшей рекой.

И еще отчетливо помню, что в нижнем уголке этого плаката стояло «Н. Ж.». Две такие знакомые мне буквы, означавшие — Николай Жуков.

Н. Ж.! Сколько графических листов, картонов, сколько портретов, зарисовок, иллюстраций, плакатов, сколько тончайших акварелей оставил этот человек, уйдя из жизни. И все они, эти портреты, зарисовки, иллюстрации, надолго останутся жить, и в них остается жить их автор, умевший вкладывать в любую свою работу частицу самого себя, свою душу, свою мысль, свою мечту. И образ его, жизнерадостный образ веселого, подвижного, деятельного, немножко суетливого, но при всем том организованного, целеустремленного, доброго, отзывчивого человека, с незатухающей юмористической искрой в узеньких зорких глазах, живо встает передо мной, как только увижу я эти заветные «Н. Ж.».

Мы познакомились с ним на Калининском фронте в суровую вьюжную зиму сорок первого года. В какой-то дивизионной газете увидел я боевые зарисовки, исполненные необыкновенно точным и четким пером. Несмотря на несовершенства походных цинкографий, зарисовки эти сразу привлекли внимание, и не только мастерством исполнения, но и каким-то зорким проникновением во фронтовой быт. Заветные буквы «Н. Ж.» ничего еще мне тогда не говорили. Заехал в редакцию, поинтересовался:

— Кто это у вас так здорово рисует?

— Как, вы не знаете? — с удивлением и даже с некоторой обидой переспросил редактор. — Конечно же Николай Жуков… ну, тот самый, что иллюстрировал книгу «Воспоминания о Марксе».

И сразу припомнились мне действительно интересные иллюстрации этой книги, которые убедительно вводили человека сегодняшнего дня в середину прошлого столетия, в эпоху Маркса и Энгельса. Разумеется, захотелось познакомиться с художником.

— А он в редакции не сидит, он всегда в частях.

— Ну и на каком участке?

— А кто его знает. Наверное, там, где горячо. Последние рисунки попутный офицер связи привез из… — Редактор назвал деревню. Мы отыскали эту деревню на карте. Действительно, это было место, где в те дни шли ожесточенные бои. — У него принцип, — продолжал редактор, — что-то вроде идеи фикс: все надо видеть своими глазами. Между прочим, научился рисовать в рукавицах, как-то там булавкой прикрепляет к теплой рукавице карандаш.

— Почему же в рукавицах? — задал я нелепый вопрос.

— Так холодно же там, на открытом воздухе, костров-то на передовой не зажигают.

Мне еще больше захотелось познакомиться с этим художником, что научился рисовать в рукавицах. Но знакомство состоялось позже, уже весной, когда Политуправление фронта, к которому его тогда прикомандировали, находилось в маленькой тверской деревеньке Ульяновка.

В те дни я только что вернулся из немецкого тыла, от земляков, из непокорившихся сел, продолжавших жить в тылу врага по советским законам, из партизанских деревень, прятавшихся в болотном краю, куда неприятель не показывал и носа. Был канун Первого мая. Я вылетал к этим непокоренным людям, чтобы забрать их коллективное письмо, адресованное Центральному Комитету партии, в котором писали они о своем нелегком и героическом житье-бытье. А вернувшись к себе «домой», то есть в Ульяновку, и выпарившись в курной баньке, узнал, что художник Жуков тоже только что вернулся от партизан с другого направления. И увидел я его в полной партизанской справе, в ватнике, в какой-то шапчонке с торчащими в разные стороны лохматыми ушами, загорелого, небритого, в разбитых кирзовых сапогах, с сосульками волос, нависающими на высокий белый, не тронутый загаром лоб. Он всерьез напоминал одного из тех героических партизан, с которыми я только что встречался.

И тут мелькнула мысль: а что, если к тому коллективному письму, что я завтра повезу в «Правду», упросить его сделать иллюстрацию?

— Ну, а срок? Вчерашний день, наверное? — не без иронии спросил он.

— Не вчерашний, но завтрашний. Завтра к утру рисунок должен быть готов. Самолет в Москву вылетит на заре.

— Ну что ж, попробуем, — согласился новый знакомый и рассыпал на столе целый веер зарисовок, на обрывках бумаги, на обложках школьных тетрадей. Зарисовки были торопливые, сделаны явно в спешке, но во всех них поражала точность лаконичных линий, зоркость художественного видения.

— Сделаю. Но попрошу создать для меня творческие условия, — произнес он, хитро поблескивая узенькими своими глазами и складывая в трубочку пухлые губы.

— Что за условия?

— Ввиду спешности заказа и сложности работы, которую придется выполнять ночью, — литр.

Ну что ж, человека, пришедшего в этот день из неприятельского тыла, понять было можно. В отряде партизан-железнодорожников, у которых он побывал, мы знали, был очень строгий комиссар, провозгласивший «сухой закон». Литр горючего на такую гуманную культурную цель мы всей корреспондентской братией не без труда выпросили у скуповатых деятелей военторга. Выдали его нам почему-то в микрокупюре, в бутылочках, какие когда-то интеллигентные люди называли «мерзавчиками».