Александр Русов - Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце

— Удалите всех, — обратился один из них к управляющему, — нам необходимо с вами переговорить наедине.

— Вас трое, я один, — отвечал г. Богданов, — и предпочитаю говорить при свидетеле.

— Мы просим удалить посторонних в соседнюю комнату, нам всего два слова вам надо сказать.

Господин Богданов согласился. Тогда пришельцы объявили ему, что явились по приказанию Исполнительного комитета Совета рабочих депутатов и что им предписано захватить типографию „Нового времени“ и напечатать в ней № 7 „Известий Совета Рабочих Депутатов“.

— Я не могу вам ничего сказать по этому поводу, — заявил депутатам г. Богданов. — Типография не моя, я должен переговорить с хозяином.

— Вы не можете выйти из типографии, вызовите хозяина сюда, — отвечали депутаты.

— Я могу передать ему о вашем „предложении“ по телефону.

— Нет, вы можете лишь вызвать его по телефону и попросить его в типографию.

— Хорошо.

Господин Богданов направился к телефону в сопровождении двух депутатов и вызвал М. А. Суворина.

Во все время разговора г. Богданова с г. Сувориным по телефону гг. депутаты держали его под дулами револьверов, для того чтобы он не имел возможности сказать г. Суворину „ничего лишнего“.

М. А. Суворин, таким образом, узнал лишь, что какие-то депутаты пришли в типографию и желают с ним переговорить по важному делу.

— Я нездоров и не выхожу, — сказал М. А. Суворин, — попросите этих господ пожаловать ко мне в редакцию.

— Они не хотят, — ответил г. Богданов, — и предлагают прислать доверенное лицо от вас.

В редакции из сотрудников находился Л. Ю. Гольштейн, которого М. А. Суворин и попросил отправиться вместо него в типографию.

Все эти переговоры длились минут двадцать. Таким образом, в типографию в половине седьмого вечера пришел Л. Ю. Гольштейн, который рассказывает о своем посещении следующим образом.

— Когда я подошел к типографии, газовые фонари не горели, весь Эртелев переулок был почти совсем погружен в темноту. У дома типографии и рядом я заметил несколько кучек народа, а у самых ворот на панели — человек восемь — десять. Не зная, в чем дело, я полагал, что это наши рабочие, пришедшие узнать, окончилась ли забастовка и с которого часа на другой день начнется работа. Во дворе у самой калитки было человека три-четыре. Меня встретил десятник и проводил в контору. Там сидели управляющий типографией и три неизвестных молодых человека, по-видимому, рабочих. Когда я вошел, они поднялись мне навстречу.

— Что скажете, господа? — спросил я.

Вместо ответа один из молодых людей предъявил мне бумагу с предписанием от Совета рабочих депутатов печатать следующий номер „Известий Совета Рабочих Депутатов“ в типографии „Нового времени“. Предписание было написано на клочке бумаги, и к нему была приложена какая-то печать.

— Дошла очередь и до вашей типографии, — заявил мне один из посланцев.

— То есть что значит „дошла очередь“? — спросил я.

— Мы печатали в „Руси“, в „Нашей жизни“, в „Сыне отечества“, в „Биржевых ведомостях“, а теперь вот у вас.

— Что же вам от меня угодно?

— Мы требуем от вас, чтобы вы нам не препятствовали.

— Я не могу исполпить ваше требование. Типография не моя, и я не имею уполномочия давать такие разрешения.

— Да, но нам разрешения не требуется; мы все равно будем печатать.

— В таком случае я не понимаю, что вам угодно.

— Вы должны дать честное слово за г. Суворина и за вас, что не донесете на нас, пока мы не окончим работы.

— Я не могу отвечать за г. Суворина и не желаю давать честное слово за себя.

— В таком случае мы вас отсюда не выпустим.

— Я выйду силою. Предупреждаю вас, что я вооружен.

— Мы вооружены не хуже вас, — ответили депутаты, вынимая револьверы.

— Тогда дайте мне возможность спросить Суворина по телефону.

— У нас нет времени дожидаться ваших переговоров. Для вас представляется два выхода: или дать честное слово, или оставаться здесь.

Положение было ясно. Захват типографии, несомненно, был решен. На помощь извне рассчитывать не приходилось. Нельзя было даже позвать сторожа, десятника и рабочих электрической станции. Да и звать бесполезно: господа депутаты вооружены, а у нас всех имелся один мой неважный револьвер. Пришлось fa ire bonne mine au mauvais jue, [36] Сделать хорошую мину при плохой игре (франц.). тем более, что я вспомнил про темные фигуры на улице и на дворе.

— Позовите сторожа и десятника, — обратились к г. Богданову депутаты.

Господин Богданов взглянул на меня вопросительно. Я развел руками: чистая работа, любой разбойничий атаман позавидует.

Позвали сторожа. Потребовали, чтобы он снял полушубок, десятника „пригласили пожаловать“ в контору. Мы все были арестованы.

Через минуту по лестнице послышались шаги поднимающейся толпы; в дверях конторы, в передней стояли люди с весьма решительными лицами. Захват состоялся. Трое депутатов куда-то выходили, входили, проявляя весьма энергичную деятельность. Я, Богданов, сторож и десятник оставались под стражей толпы, стоявшей в передней.

— Позвольте спросить, — обратился я к одному из депутатов, — вы на какой машине соблаговолите работать?

— На ротационной.

— А если испортите?

— У нас прекрасный мастер.

— А бумага?

— У вас возьмем.

— Да ведь это квалифицированный грабеж.

— Что делать…

Начали беседовать о забастовке. Господа депутат: признали неудачу ее и говорили, что политическая забастовка прекращается завтра, но что экономическая может повториться еще не раз.

Обмен мыслей был мирный.

— Так как же, — спросил меня один из депутатов, — даете честное слово или остаетесь?

Я дал слово за себя, что не предприму никаких мер, но прибавил, что заявлю М. А. Суворину о происшедшем.

— Если что-либо произойдет, — сказали мне, — помните, что это дело нешуточное и что мы примем меры.

— Но позвольте, — возразил я, — за вами могла следить полиция; вас могут накрыть, заметят свет в типографии, мало ли что может случайно толкнуть полицию в этот дом.

— Это уже наше дело; мы приняли меры.

Не могу умолчать еще об одном характерном инциденте. Когда вопрос об отпуске меня на честное слово был решен, депутаты куда-то вышли. Прошло минут десять, они не возвращались. Тогда я обратился к толпе, стоявшей в передней, и громко сказал:

— Что же, меня отпускают или нет?! Это свинство, господа! Я не обедал и хочу есть.

Из толпы выделился какой-то полуоборванный субъект.

— Вы, пожалуйста, поосторожнее выражайтесь, — заявил он мне. — Вас никуда не отпустят; вы здесь и останетесь.

— Это свинство, — повторил я раздраженно. — Извольте сказать, отпускают меня или нет. Если нет, я пошлю за едой.

— Нечего брыкаться, посидите тут, вы не имеете права уходить…