Александр Русов - Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце

Настало утро. Наспех умывшись и позавтракав, я отправилась на урок.

— Что с вами? — спрашивали ученицы. — Уж не больны ли? Вы сегодня на себя не похожи.

Потом отправилась на Адельхановскую фабрику, где вела рабочий кружок из армян. Занятия по программе не ладились, и мы стали просто говорить о разном, о пустяках. Но пустяки эти невольно смыкались с теми большими общественно значимыми проблемами, к которым сводился любой разговор, ибо сам воздух был ими пропитан и вся жизнь наша зависела от их решения. Я вспомнила „Дедушку“-Мелика, или мастера Медика — Мелик-уста, его еще так называли, — который, посылая меня на собеседование с кустарками в Баку, советовал быть попроще с рабочими, не читать поучений, не говорить с ними языком брошюр, ибо простым, естественным языком разговаривая на любую тему, вольно или невольно передашь им все, с чем пришла. Теперь я убедилась на практике в справедливости слов Дедушки.

И вдруг точно кольнуло.

Я с тоской подумала о том, что теперь ничего этого не будет — ни кружков, ни учениц, ни старых товарищей. Не означало ли это отступления? Нет и еще раз нет. Вопрос решен. Сегодня же даю согласие.

Поздний вечер. Цейтлин, Грошев и я сидим в моей комнате, обсуждаем практическую сторону дела. Через две недели, самое позднее через три, я получу телеграмму с подписью „Савва“ и сообщением о том, что он ждет меня такого-то числа. К назначенному времени я приеду в Баладжары — на станцию, близко расположенную от Баку. У входа в зал первого класса меня будет ждать человек с марлевой повязкой на правой руке. Он скажет: „От Саввы“, — и мы отправимся в условленное место.

Потянулись мучительные дни. В ожидании телеграммы от Саввы я не раз представляла себе, как свяжу свои вещи, напишу письмо Леле Бекзадян — пусть приедет и заберет их себе. Хозяевам комнаты заплачу вперед. Попрошу Лелю передать товарищам, что я вынуждена срочно выехать из Тифлиса по личному делу. Пусть понимают как хотят. Когда вернусь, объясню, в чем дело.

Но на самом деле я уже никогда не вернусь.

Так прошла неделя, другая, третья.

При полном попустительстве властей между армянами Авлабарского района Тифлиса и татарами Харпухского произошла вторая для меня за этот год братоубийственная резня. Забастовали железнодорожники. Я чувствовала себя, как в мышеловке, продолжая механически делать все, что требовалось: вести рабочие кружки, выполнять организационную работу, дежурить в редакции нашей газеты.

Меня не покидала мысль о том, что жизнь кончена. Что-то неладное творилось со мной. От Цейтлина не поступало никаких известий.

Начавшееся в предместьях Тифлиса восстание было жестоко подавлено, Камо — арестован.

В феврале в Тифлис по партийным делам приехал Ногин. Явка ему была дана ко мне, и поскольку он добрался до дома Короны только поздним вечером, то должен был остаться до утра. Его очень смущало это обстоятельство. Мы виделись впервые. За разговором предстояло как-то скоротать ночь. Я сидела на кровати, он — на диване, поскольку стульев в комнате не было. На столе стояла керосиновая лампа, в щели полуоткрытой в коридор двери гуляли кособокие тени. Мы не заметили, как заснули.

Когда я с трудом разомкнула глаза, кругом стоял мрак. Сквозь черные занавеси едва пробивался утренний свет. Я огляделась, ничего не понимая. Вдруг рядом раздался хохот. Это смеялся Ногин. Взглянув на его покрытые толстым слоем сажи лицо и одежду, я догадалась, что ночью поднялся ветер, дверь захлопнулась, лампа закоптила всю комнату.

— Ай да трусы мы, пуритане, нет чтобы сразу закрыть дверь, — смеялся Ногин.

Он был похож на черта. Видно, и я выглядела не лучше. Стены, потолок, скатерть — все было черно. Наскоро умывшись, Ногин отправился в баню, а мы с кухаркой хозяев принялись убирать комнату.

Сажу невозможно было стереть. Липкая, она въедалась во все поры, и желание очиститься, освободиться от грязи было столь же велико, сколь трудно выполнимо.

От Цейтлина по-прежнему не было никаких вестей. Я чувствовала, что больше так жить не могу. По вечерам болело все тело, ныл каждый нерв. Жизнь становилась невыносимой.

Я худела на глазах. Друзья заставили пойти к невропатологу, дяде одного из наших пропагандистов. Он охотно брался бесплатно лечить друзей своего племянника, ибо хотел всегда иметь в приемной побольше пациентов.

Это могло дать ему репутацию врача с большой практикой.

Врач сказал, что у меня полное нервное истощение, необходимо длительное лечение: уколы, ванны, покой, усиленное питание.

О каком покое могла идти речь? О каком отдыхе и питании?

Через несколько дней после посещения врача пришло письмо от Кирилла Грошева из Баку. Он просил прощения за столь долгое молчание, которое объяснял тем, что сам с нетерпением ждал известий от Цейтлина.

„Фаро, милая, — писал Кирилл, — произошло непредвиденное. Цейтлин не социал-демократ вовсе, а известный в Европе анархист. Он действительно был в Женеве, но никаких полномочий от Ленина не добился. Поэтому решил действовать на свой страх и риск. Возможно, при благоприятном стечении обстоятельств он бы помог партии, однако, на беду, в его группу по чьей-то рекомендации попал агент царской охранки, который выдал его. Сам он человек честный, но собрал вокруг себя таких отъявленных авантюристов и головорезов, что неизвестно, чем бы все это кончилось. Цейтлина арестовали, и что с ним стало, не знаю: не то расстреляли, не то сослали на каторгу“.

Письмо кончалось словами: „Прости, Фаро, что вовлек тебя в эту авантюру, которая могла для нас так плохо кончиться“.

Вместо облегчения я испытала полное опустошение. Словно кто-то подтолкнул меня к краю обрыва. Как после всего, что случилось, могла я смотреть в глаза товарищам? Кому посмела довериться? На что истрачен остаток сил, решимости, энергии? Как дальше жить?

Письмо от Кирилла пришло в субботу. Я вернулась с очередного урока. По субботам у нас в организации особых дел не было, и остаток дня я пролежала в постели.

Работница, которая за небольшую плату обслуживала меня, заглянула ко мне вечером, спросив, не надо ли чего. Назавтра с утра она уезжала куда-то на весь день. Я сказала, что мне ничего не нужно, и работница ушла.

Был поздний вечер, когда почти машинально я начала складывать свои вещи. Боялась спросить себя, зачем это делаю. Потом села за стол и написала письмо Леле. Просила ее отправить мои вещи родным, сообщив, что я умерла от разрыва сердца. В этот же конверт вложила записку с просьбой никого не винить в моей смерти. Я ухожу из жизни лишь потому, что совсем не осталось физических сил жить дальше.

Запечатав письмо, наклеила марку, написала на конверте адрес и села на кровать. Часы показывали три часа ночи. В голове ни одной мысли, в душе ни одного желания. Сижу и повторяю про себя до бесконечности: „Сегодня воскресенье, последний мой день“.