Александр Русов - Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце

Итак, побег начался.

Заметили ли мое отсутствие на берегу те, кто ехал на пароходе? Узнали ли оставшиеся в селе чины полиции, что я не уехал открыто, по примеру других товарищей, а куда-то исчез?

Я прислушивался к голосам, раздающимся где-то, желая по ним что-нибудь разобрать. Но трудно было что-либо расслышать, да и возня на пароходе была довольно большая.

Я попал в свою импровизированную „каюту“ совершенно неожиданно. Вещей никаких со мной не было. Они все остались в Обдорске. Но я не жалел о них: в своей нелегальной жизни мне не раз приходилось бросать все вещи и спасаться в одном платье.

Наконец шум на пароходе стих. Раздавалось только тяжелое шлепанье пароходных колес. Колесо находилось тут близко, и в темноте я не мог сначала понять, лежу ли я на самом колесе, сбоку или под ним. Вероятнее всего сбоку, так как сзади того места, где я лежал, можно было ощупать полуцилиндрическую железную обшивку.

Доски, на которых я лежал, качались. Они не все, как видно, были прибиты гвоздями. А что под ними? Вдруг провалишься в воду? Надо спокойно лежать, пока не удастся удостовериться, что под досками не вода. Да и вообще шевелиться не особенно удобно, проклятые доски так скрипят.

Я начал ощупью знакомиться со своим помещением. Оно оказалось довольно обширное. Воздуху много. Лежать можно совершенно свободно, сидеть „по-восточному“ также. В одном углу шкафа стоял ящик с какими-то пузырьками, склянками и чем-то мягким, напоминающим клеенку для компрессов. Потом я узнал, что это походная пароходная аптека. В другом углу какие-то рамы с разбитыми стеклами — вероятно, планы парохода. Я так и не узнал, что на них изображено.

Через одну из дверец шкафа пробивался узкий луч света. Этот луч не освещал почти ничего в моем помещении, но по нему можно было судить, какая погода на воле, солнечная или облачная. При некотором напряжении зрения и навыке можно было смотреть на часы. А это уже большое облегчение в моем положении, когда впереди не одни сутки езды в этом темном карцере.

Прошел час, другой, никто не явился. Видно, мои друзья на пароходе не имели возможности отлучиться от других пассажиров и заглянуть ко мне.

Наконец дверь шкафа немного приотворилась и знакомый голос прошептал:

— Все идет великолепно, никто не подозревает твоего присутствия. Сейчас принесу подушку, одеяло, еду.

Первая опасность, значит, миновала. Я выехал благополучно из Обдорска. До самого Березова беспокоиться теперь нечего — нигде не будет ни обыска, ни каких-либо других осложнений. Я мог устраиваться в своем шкафу свободно на целых двое суток.

Эти двое суток пролетели незаметно. Мне, привыкшему проводить долгие месяцы в одиночном заключении, было нетрудно примириться со своим новым заточением. Я наполнял бесконечные часы своего лежания в шкафу планами будущей жизни на свободе, одна мысль о которой могла примирить с какой угодно обстановкой. Не знаю, как другим заключенным, но мне теперь почти не приходилось проводить дни заключения в воспоминании о прошлом. За годы сидения все это прошлое уже сотни раз пережито, передумано, и нет в нем такого уголка, на котором ищущее новых материалов воображение могло бы остановиться. Другое дело — строить планы будущего. Тут безграничный простор для творческой фантазии.

С „материальной стороны“ устроился я очень недурно. Ел, пил, спал не хуже, чем если бы пришлось ехать открыто в каюте. Друзья заботились обо всем.

Впервые я осмотрел свой шкаф только часа в три ночи. Весь пароход спал. Я попросил открыть мне на несколько минут дверцы. Стояла совершенно светлая ночь, как это бывает вообще зимой на севере. Осмотр убедил меня, что беспокоиться о том, что доски на полу провалятся и что я упаду в воду, нечего. Под деревянной настилкой, на которой я лежал, на аршин ниже имелась еще обшивка, которая и отделяла помещение от поверхности воды.

Выходить из шкафа даже ночью было небезопаспо. Дверь в соседнее помещение не запиралась, и кто-нибудь из служащих мог зайти каждую минуту. Я решил ни в коем случае не выходить из своего убежища, пока не доеду до места.

Открытие, что в шкафу находится ящик с медикаментами, сильно обеспокоило меня. Ведь каждую минуту могло случиться, что кто-нибудь из команды заболеет. Потребуются лекарства, и за ними придет фельдшер, или матрос, или кто-нибудь другой из пароходных служащих. Откроют шкаф, и как бы я ни прятался в противоположный угол, заметят присутствие в нем человека. Этого посещения я ждал с минуты на минуту. Отвести его никак не мог, так как всякая попытка в этом направлении могла бы только вызвать подозрение. Решил предоставить все ходу событий.

Первые дни прошли благополучно. Я даже начал забывать о существовании злополучного ящика. На четвертый или пятый день плавания я вдруг услыхал голос:

— Здесь в шкафу есть лекарства, позвольте, пожалуйста, их взять, они нужны одному больному.

Я моментально спрятался в дальний угол шкафа. Но на видном месте остались лежать шуба, подушка и тут же стоял недопитый стакан чаю. Их я не успел убрать. Несомненно, все это было замечено. Моя тайна оказалась в руках незнакомого, постороннего человека. Надо было предпринимать что-нибудь.

Мои друзья принялись за разведку. Обратились за содействием к тем товарищам из команды парохода, которые знали о моем местопребывании и помогали нам, чем могли. Следовало узнать намерения случайного свидетеля моего побега и, если понадобится, купить его молчание.

Но наша тревога оказалась напрасной. Моя тайна попала в надежные руки. Из сочувствия ли к нам, „политикам“, или из каких-нибудь других мотивов этот свидетель не захотел даже своим товарищам по команде сообщить, что он видел в шкафу. Это свое молчание он хранил до конца нашего путешествия. Я не мог, уходя с парохода, пожать его руку, но он, вероятно, не сомневался в моей благодарности и признательности.

Вообще пароходной команды нам опасаться не приходилось. Она вся почти состояла из „забастовщиков“. Незадолго перед началом навигации у судовых команд Западной Сибири прошла экономическая стачка, кончившаяся частичной их победой. Не обошлось, конечно, и без арестов. Настроение у матросов было приподнятое, все их симпатии находились на стороне революции. О Совете рабочих депутатов они, конечно, много слыхали и готовы были помочь нам вернуть себе свободу.

До Березова мы доехали без всяких приключений. Капитан говорил, что пароход часа три простоит на пристани. В течение этих трех часов можно каждую минуту ждать обыска. Я очистил свой шкаф от тех вещей, которые мне передали друзья, и остался в том виде, в каком спрятался вначале. В случае обнаружения побега никого не смогли бы обвинить в содействии.