Сергей Чупринин - Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета

Причем подразумевают настолько, что в российском политическом обиходе слова «либерал» и «демократ» употребляются практически как синонимы.

И напрасно. Для либерала быть демократом — условие, возможно, и необходимое (особенно на этапе выползания страны из тоталитаризма), но явно недостаточное, ибо совпадающими, однокоренными оказываются только исходные (антитоталитарные) установки, но никак не цели:

— демократы хлопочут о равенстве и справедливости, то есть о благе большинства, и потому, естественно, стремятся развязать «политическое творчество масс», при котором, это уж само собою, «голос единицы — тоньше писка»;

— либералы, наоборот, втайне безразличны к идеям равенства и справедливости для всех; они озабочены исключительно свободой индивида, что на практике оборачивается благом для меньшинства, и к «политическому творчеству масс» относятся в высшей степени подозрительно, угадывая в нем возможность охлократии или по меньшей мере «тоталитаризма общей воли»;

— демократы политически успокаиваются, когда ориентиры народоправства (например, в форме лозунга «Вся власть — Советам!») оказываются достигнутыми, и все силы тратят уже только на поддержание статус-кво;

— либералы, наоборот, только на этой стадии начинают осознавать специфичность собственных задач, пытаясь — уже не только в борьбе с извечными противниками, но и в споре с вчерашними союзниками — насытить демократическую матрицу либеральным (не обязательно демократическим, во всяком случае, не доктринально демократическим) содержанием.

Переходя к российским проблемам, рискну заметить, что принципиальные задачи демократии были достигнуты падением шестой статьи Конституции СССР и уж тем более окончательным крахом коммунистической догматики в августе 1991 года.

До этого поворотного пункта и либералы, и демократы чувствовали себя единым фронтом, едва не близнецами, что эмблематически было выражено сопредседательством Сахарова и Ельцина в Межрегиональной депутатской группе. Начиная с августа 1991 года пути демократов (в строгом смысле слова) и «так называемых демократов», то есть именно либералов, расходятся все круче.

Наглядевшись на реальные прелести постсоветского рынка, демократы клонятся нынче к социально ориентированной, подконтрольной государству экономике, то есть либо к социал-демократии, либо и вовсе к социализму с лицом то ли Иосипа Броз Тито, то ли Дэн Сяопина, охотно апеллируют к великодержавным инстинктам народа, в ранг приоритетных задач выдвигают борьбу с экономической преступностью, с «разграблением страны», по-прежнему стремятся легитимизировать свою позицию «политическим творчеством масс» в его митинговом, плебисцитарном варианте, пугают друг друга и население призраком диктатуры, вырисовывающимся (в зависимости от политических симпатий и антипатий) в форме либо парламентской олигархии, либо прямого президентского правления.

Иначе говоря, провозглашая верность курсу на радикальные реформы, что в принципе безусловно согласуется с их благоприобретенными убеждениями, пришедшие к штурвалу демократы (в широком спектре — от Ельцина до Руцкого, от Полторанина до Травкина) интуитивно, подсознательно хотели бы, мне кажется, либо чуток, либо основательно «подморозить» Россию, удержать ее на зыбкой грани между демократическим возрождением, воспроизводством привычного национального уклада и либеральным проектированием принципиально нового, в отечественной истории еще не бывавшего общественно-политического устройства. Происходит, как сказал бы Александр Бек, сшибка установок, ценностных ориентаций, и это приводит одних к разочарованию в демократии как таковой, к постыдному ренегатству, а других повергает в депрессию, что на практике выражается, и все мы тому свидетели, параличом политической воли, щедринским «гоженьем» — до тех пор, пока жареный петух в маковку не клюнет, или виляньем, судорожными зигзагами в проведении реформ.

Да и как их вести дальше, чего хотеть, демократу не вполне ясно. Что ни вопрос, «подбрасываемый» обстоятельствами, то драма, порождающая своего рода комплекс неполноценности, исторической вины реформаторов-практиков перед демократическим идеалом или, вернее сказать, перед набором наполовину вымечтанных — наполовину высмотренных на Западе демократических постулатов.

Ну, например.

Позволительно ли распустить (разогнать?) Советы, ставшие серьезным тормозом на пути реформаторской активности, или не позволительно, так как это нарушит-де священный постулат о разделении властей, приведет общество «к атрофии целых демократических институтов…» (Л. Телень, «Московские новости», 2 мая 1993 г.)?

Поручить власти вести преобразования силовыми, авторитарными методами, поскольку остальные, очевидно, недейственны, или отказать ей в праве на это, поскольку в противном случае придется «признать, что целесообразность в понимании всенародно любимого президента выше демократических принципов» (там же)?

Или вот еще. Что лучше: употребить наконец-таки власть по отношению к бесчинствующей, спешно вооружающейся оппозиции, к разнузданностям «Дня», «Советской России», иных многих или, свято блюдя плюралистический канон, и дальше терпеть эти бесчинства, оправдывая собственное попустительство злу хрестоматийной вольтеровской фразой о праве на беспрепятственное высказывание любых взглядов, будто и не замечая того, что на российской почве эта фраза звучит с брюсовской жертвенностью: мол, «вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном»?

Как быть в самом деле? Преследовать за убеждения, то есть изгонять тех, кто перестал быть демократом, но продолжает по-прежнему занимать ключевые посты в госаппарате, в системе народного образования, в редакциях демократически ориентированных средств массовой информации, или смириться с катастрофическим кадровым оползнем, вяло наблюдая за тем, как жируют, как набираются сил и наглости троянские кони в стане, еще недавно казавшемся столь единым?

Число таких вопросов увеличивается что ни день, и нет на них корректного, этически безупречного ответа в пределах «чисто демократической» парадигмы.

Тупик, из которого чистопородному, твердокаменному демократу не выбраться, не изменив собственные убеждения.

А что же либералы, которых российская демократическая власть и не отстраняет от себя решительно, и не подпускает к сколько-нибудь реальному делу (наиболее выразительный пример здесь — судьба Григория Явлинского), интуитивно, надо думать, чувствуя в них чужаков — благонамеренных, полезных, но, увы, все-таки чужаков?

Либералы бессильно злятся, понимая, что реформы топчутся на месте отнюдь не только по объективным, но и по субъективным причинам, жалеют об упущенных возможностях и о том, что политическая энергия значительной своей частью уходит в свистки.