Теодор Гладков - Джон Рид

За свою короткую жизнь Петерс успел четыре раза побывать в тюрьме. Изведал он и эмигрантскую тоску, скитаясь по Франции, Швейцарии, Англии. Яков отлично говорил по-английски, даже с лондонским акцентом. На Рида произвела большое впечатление романтическая история последнего побега Петерса из царской тюрьмы. План побега — крохотный листок бумаги — был закатан в хлебный шарик, который спрятала за щеку мнимая «невеста» Якова — девушка-революционерка. Во время свидания она крепко поцеловала в губы своего «жениха» и передала ему план буквально из уст в уста.

Рид был приятно удивлен, что не только Петерс, но и вообще многие крупные большевики были очень молоды Свердлов, Дзержинский, Подвойский, Чудновский, Антонов были почти его сверстниками, но каждый из них имел за плечами десять-пятнадцать лет подполья, каторги, тюрьмы. Выходило, что все они пришли в революцию совсем юношами, почти подростками. Ленина, которому, как узнал Рид, не было еще и пятидесяти лет, они в разговорах между собой уважительно называли «Старик».

С утра и до позднего вечера Джек был на ногах. Он умудрялся в течение одного дня посетить несколько митингов, взять интервью у трех-четырех политических деятелей (зачастую — противников), побывать на заводе, в театре и обменяться впечатлениями с Вильямсом. Уже подступала ночь, когда в своем номере он мог, наконец, снять чехол с пишущей машинки. Непреложное правило — каждый день написать хоть несколько страничек. Он не стремился по горячим следам глубоко анализировать события или делать политические оценки. Джек считал, что непосредственные впечатления дня, его настроения нужно закрепить на бумаге немедленно, пока не наступило завтра с новым, неповторимым обликом.

Поэтому книга, которую впоследствии написал Рид, ценна для нас не только тем, что со скрупулезностью историка излагает весь ход русской революции, и тем, что с изумительной точностью передает сам аромат эпохи. Точность летописца в его книге неотделима от эмоционального восприятия художника. Прочитать ее — значит самому пережить Октябрь в Петрограде. Вот каким увидел Рид великий город накануне тех десяти дней, которые потрясли мир:

«С тусклого серого неба в течение все более короткого дня непрерывно льет пронизывающий дождь. Повсюду под ногами густая, скользкая и вязкая грязь, размазанная тяжелыми сапогами и еще более жуткая, чем когда-либо, ввиду полного развала городской администрации. С Финского залива дует резкий, сырой ветер, и улицы затянуты мокрым туманом. Над головами — частью из экономии, частью из страха перед цеппелинами — горят лишь редкие, скудные фонари…

За молоком, хлебом, сахаром и табаком приходилось часами стоять в очередях под пронизывающим дождем. Возвращаясь домой с митинга, затянувшегося на всю ночь, я видел, как перед дверями магазина еще до рассвета начал образовываться «хвост», главным образом из женщин; многие из них держали на руках грудных детей… Я прислушивался к разговорам в хлебных очередях. Сквозь удивительное добродушие русской толпы время от времени прорывались горькие, желчные ноты недовольства…

…В Мариинском шел новый балет с Карсавиной, и вся балетоманская Россия являлась смотреть на нее. Пел Шаляпин. В Александрийском была возобновлена мейерхольдовская постановка драмы Алексея Толстого «Смерть Ивана Грозного». На этом спектакле мне особенно запомнился воспитанник императорского Пажеского корпуса в парадной форме, который во всех антрактах стоял навытяжку в пустой императорской ложе, с которой уже были сорваны все орлы…

Как и всегда бывает в таких случаях, повседневная мелочная жизнь города шла своим чередом, стараясь по возможности не замечать революции. Художники-реалисты писали картины на темы старинного русского быта — о чем угодно, но не о революции. Провинциальные барышни приезжали в Петроград учиться французскому языку и пению. По коридорам и вестибюлям отелей расхаживали молодые, изящные и веселые офицеры, щеголяя малиновыми башлыками с золотым позументом и чеканными кавказскими шашками.

В полдень дамы второразрядного чиновничьего круга ездили друг к другу на чашку чая, привозя с собой в муфте маленькую серебряную или золотую сахарницу ювелирной работы, полбулки; и при этом они вслух мечтали, как бы было хорошо, если бы вернулся царь, или если бы пришли немцы, или если бы случилось что-нибудь другое, что могло бы разрешить наболевший вопрос о прислуге…

А вокруг них корчилась в муках, вынашивала новый мир огромная Россия».

Дамочки, тоскующие по самодержцу, пребывающему в тобольской ссылке, могли вызвать только улыбку. Но были и другие люди, более серьезные и значительные. Они не падали в обморок, когда кондуктор в трамвае называл их «товарищ». Эти люди безошибочно чувствовали, что революция не утихнет после свержения самодержавия, что ее девятый вал сметет со своего пути все эксплуататорские классы.

В России в ту пору были десятки политических партий, больших и малых, почти все они называли или считали себя «революционными». И Рид поразился классовому чутью представителей крупного капитала, которые самыми опасными своими врагами (следовательно, самыми последовательными революционерами) считали большевиков.

Положение американского корреспондента открывало перед Ридом двери любого особняка. Здесь, в богато обставленных комнатах, никому и в голову не могло прийти, что журналист из США может оказаться социалистом и даже большевиком! С ним были откровенны. Предельно. До цинизма.

Степан Георгиевич Лианозов считался, и не без оснований, одним из самых богатых и влиятельных промышленников в России. Его называли «русским Рокфеллером». Он не бросал слов на ветер — за его спиной стоял весь крупный капитал в России.

Задумчиво помешивая тоненькой серебряной ложечкой остывший чай в стакане, он говорил Риду вполне доверительно и откровенно:

— Поймите следующее: революция — это болезнь. Раньше или позже иностранным державам придется вмешаться в наши дела, точно так же как вмешиваются врачи, чтобы излечить болезнь ребенка. Все нации должны понять, насколько для их собственных стран опасны большевизм и такие заразительные идеи, как «пролетарская диктатура» и «мировая социальная революция»… Впрочем, возможно, такое вмешательство не будет необходимым. Транспорт развалился, фабрики закрываются, и немцы наступают. Может быть, голод и поражение пробудят в русском народе здравый смысл.

Рид записывал слово в слово. Еще бы! Его собеседник излагал ему всю программу русской контрреволюции. Если бы он мог подозревать, кому он все это говорит. Убедившись, что Рид записал все правильно, Лианозов продолжал: