Грэм Робб - Парижане. История приключений в Париже.

«Когда я был студентом, – говорит он телерепортерам, которые берут у него интервью перед наклонными плоскостями Пирамиды Лувра, – я уже перестраивал Париж». Подвергнутое пескоструйной обработке, заново покрытое дерном, вновь заселенное, с окнами, заполненными мониторами и кабелями, сердце Парижа никогда не выглядело таким новым. Но век памятников проходит. Здание сейчас становится препятствием, усиленным эго, увеличенным предметом уличной мебели. Поколение небоскребов уже помечено для сноса, и, стоя между двумя репортерами, Миттерамзес кажется состарившимся и съежившимся. Периферик уже больше не является границей, это главная артерия города, которую еще предстоит идентифицировать – согласно архитекторам, которые видели его с воздуха. Или же это центр огромной новой городской агломерации Пе-рифополь.

Скорость постепенно разъедает городскую структуру, изменяя форму и концентрацию предметов. Скейтбордисты прокладывают маршруты ошеломляющей сложности и длины, инстинктивно открывая заново геологические события и две тысячи лет градостроительства. Любители паркура перемещаются по городу быстрее машин, подобно тому как Квазимодо карабкался по фасаду собора Парижской Богоматери.

Наступило время менять человеческое сердце…

Лицо водителя грузовика, притиснутое к стеклу, челюсть на рулевом колесе, изумленные глаза… Ньеуууу!!!

Город уходит вправо, а он спускается к изогнутому горизонту. Бетонные потолки пролетают над головой, как какая-нибудь фантастическая подземная темница. Семь минут сорок шесть секунд. Поместье-сателлит, ослепленное звуковыми барьерами, затем городишко из лачуг проскользнули мимо. К северу, за эстакадами, которые дают названия невидимым пригородам, группа небоскребов становится более далекой. Стянутый скоростью Периф имеет свой ритм и целостность, которые никогда не станут известны миллиону его ежедневных пользователей.

Солнце поднимается за ним, затем справа от него: все большее количество машин входит в «крут смерти», и есть уже первые признаки того, что позже днем появится пробка. На прямом отрезке пути после Жантийи (Монруж – Малакофф – Порт-де-ла-Плен) выбоины выбивают дробь на скорости, и он чувствует ускорение еще до его начала. Десять минут десять секунд.

Два тоннеля, разделенные одним ударом сердца, затем рифленый каркас Парк-де-Пренс улетает вниз, как космический захватчик, – слишком большой, чтобы увидеть, как он проносится внизу через длинный тоннель Булонского леса. Эхо подхватывает и догоняет его перед небольшим подъемом дороги, придорожные фонари благословляют, а транспорт из другого, более неспешного века циркулирует по зеленой карусели Порт-Дофин.

Одиннадцать минут четыре секунды – Порт-Дофин, и снова назад по кругу, все время по кругу. Это рекорд, который продержится годы.

Она все же услышала вопль. Она объехала площадь Этуаль, затем проехала к Елисейским Полям, остановилась на площади, оставив двор Лувра с Пирамидой позади себя, и вернулась как раз вовремя к «Пом-де-Пэн», который уже заняли мотоциклисты. Исторический момент…

Он говорит только это: «Одиннадцать минут четыре секунды».

Она кладет руки на боковины его шлема. Лицо – размытое пятно. Город с шумом несется назад – в забытое будущее.

Два века назад для тех, у кого были средства путешествовать, если можно так сказать, с комфортом, Париж начинался и заканчивался у дома номер 28 по улице Нотр-Дам-де-Виктуар. Дом номер 28 когда-то был частью особняка, принадлежавшего маркизу Буленвилье. В 1875 г. эта собственность была продана королю за шестьсот тысяч ливров, а сад превращен в центральное отделение государственной почтово-пассажирской службы – Messageries Royales, сортировочные станции и билетные кассы которой раньше были разбросаны по всему городу. В семь или восемь часов утра и в пять или шесть часов вечера кареты, известные как turgotines, с золотой эмблемой службы выезжали во все уголки королевства. В различные другие часы дня приезжающие кареты, похожие на привидения от покрывающей их пыли, выпускали своих занемевших от долгой езды пассажиров в разношерстную толпу.

Что бы ни было у них на уме – оставленная или пылко ожидаемая возлюбленная, излишества Парижа или нарастающее однообразие провинции, – все, кроме самых невинных или спокойных путешественников, которые сели в карету, направляющуюся в восточном направлении, разделяли одно и то же опасение, особенно если им не удалось забронировать место на утренний рейс, и они были вынуждены покидать Париж, когда на бульварах загорались фонари.

Подобно другим пассажирам, они осматривали экипаж и лошадь, оценивали упругость ремней, удерживавших их багаж, и оглядывали возницу на предмет признаков опьянения. Они вглядывались в прямоугольник неба над крышами и беспокоились насчет погоды и состояния дорог. Когда форейтор звал их занять свои места в экипаже, они замечали возраст, род занятий, размер и запах своих спутников и готовились к деликатным переговорам, результат которых определял их отношения в течение последующих четырех-пяти дней.

Наряду со всеми этими жизненно важными соображениями, у путешественников, отъезжавших в восточном направлении, была дополнительная причина для беспокойства. Выехав из Парижа через ворота Сен-Мартен, их карета должна была следовать вдоль канала Урк через плоскую равнину с церквями и красивыми виллами. Через сорок минут после начала путешествия они должны были добраться до небольшой деревушки Бонди, которая стояла на краю вызывающего улыбку ландшафта с тропинками и лугами между Сеной и Марной, куда парижане выезжали на прогулки и пикники. Затем после шато и стоянки на почтовой станции они должны были въехать в край лесистых холмов, которые, подобно какому-нибудь жуткому медвежьему углу, избежали влияния цивилизации.

И хотя хватало меньше получаса, чтобы пересечь лес Бонди в почтовой карете, он был большим темным пятном в представлении парижан. Это было одно из тех полупридуманных мест, вроде ущелий Ольюля на дороге из Тулона в Марсель или пограничных перевалов в высоких Пиренеях, которые заставляли городских жителей чувствовать себя в безопасности в своей кишащей преступниками столице. Находясь на расстоянии едва двух лиг от сияющих огнями бульваров, лес Бонди, по общему мнению, был полон разбойников, которым ничего не стоило перевешать пассажиров дилижанса на импровизированных виселицах ради нескольких монет и безделушек. С 675 г., когда в этом лесу были убиты король Шильдерик II и его жена Билишильда, от рук разбойников с большой дороги погибло так много путешественников, что лес Бонди стал в языке синонимом «притона воров». Именно там с героинями романов маркиза де Сада происходили всякие чудовищные вещи, и не проходило года, чтобы лес Бонди, раскрашенный в декорациях черной и зеленой краскими, не появлялся бы на сцене какого-нибудь бульварного театра как фон, вызывающий воспоминания о еще одной несчастной девушке в белом.