Константин Евграфов - Федор Волков

Сразу же приметил Федор, что Жегала подобрел лицом и сидел в своей шелковой малиновой косоворотке прямо и степенно.

привычно вывел Жегала, и мальчик высоким тонким голоском подхватил:

Звенели-переливались под быстрыми пальцами Жегалы серебряные струны, и молча слушала толпа слова старой песни. И когда Жегала умолк, побросали обыватели поводырю в картуз, кто сколько мог, и разошлись.

Жегала завернул свои гусельки в чистую холстину, положил жилистую руку на плечо поводырю.

— Айда в Зарядье!

Хотел уж было Федор остановить Жегалу, поговорить с ним, да, услышав это родное волжское «айда», вздохнул только: что ж душу-то опять травить! Да и вспомнит ли еще Жегала маленького внука Харитона Волка, до того ль ему тогда было…

И все ж от нечаянной встречи этой легко стало на сердце у Федора: молодец, сдержал свое слово Жегала!

Федор и Аннушка решили посмотреть, что немцы представлять будут. Пришли на Новую Басманную, потолкались средь бывалых смотрельщиков, узнали — представлять будут историю о Петухе-грешнике и Лисице-праведнице, забавную историю о прегрешении, покаянии и спасении души.

Народу набилось предостаточно. И то сказать — праздник! Много пришло фабричных, видно, из ближних мануфактур. Но немало было и купцов, и приказных, и жонок, даже несколько армейских унтеров сбилось у ложи в кучку.

Федор не заметил, как и спектакль начался. Забегали меж рядов Арлекин с Коломбиной. Потом появился ревнивец Панталон, и началась такая потасовка, что бедному Арлекину, как заметил Федор, досталось и немало тумаков от смотрельщиков. Вырвались наконец Коломбина с Арлекином из рук Панталона, вспрыгнули на сцену и скрылись за холстиной. Смотрельщики были довольны. Длинный Панталон поднял руку, успокоил:

— Не надо, господа, сльишком судить Арлекин и Коломбьина: не согрешьишь — не покаешься, не покаешься — не спасьешься! Они будут покаяться и спасаться, как наш Пьетух!

Панталон прошел со сцены к первому ряду и сел рядом с Федором, потеснив смотрельщиков.

И тут все увидели Лисицу в монашеской сутане, важно восседающую за судейским столом. Против нее, сжавшись от страха, сидел Петух с упавшим набок бледно-розовым гребнем.

— Ты, Пьетух, есть большой грьешник! — выговаривала Лисица. — Ты не уважаль свьятой писаний. Сколько у тьебя есть супруга?

— Ньесколько-ко-ко… — опустил голову Петух.

— Вот вьидишь! Ты нарушаль божий заповьедь. Тебье надо сделать покаяний, и ты будьешь спасаться.

Но Петух, видно, уже понял, что душу ему все равно не спасти, как и тело, и пустился в богословский спор, и так и эдак перевирая святое писание.

Как ни лукавил Петух, как ни мудрил пред многоопытной духовницей своей, наступила пора «очищения грехов»: Лисица бросилась на него — и только перья полетели! Так и скрылись они за холстиной.

Панталон нагнулся к Федору.

— Вам нравится? Это отшень древний притча!

И Федор из озорства, смеясь, ответил по-немецки:

— Очень нравится, господин Панталон!

Панталон откинулся, с удивлением посмотрел на Федора и хлопнул его по плечу.

— Приходи к нам еще, будем товарищами, — это он сказал уже по-немецки.

Тут в полную силу заиграл маленький оркестр, выскочили на сцену Арлекин с Коломбиной, прыгнул к ним Панталон, и начали они лихо отплясывать.

Вскоре после отъезда Федора из Ярославля прислал ему отчим копию доношения в Государственный Главный магистрат, в коем писал, что «понеже де он, Полушкин, по воле божии пришел ныне в совершенную старость, а наипаче стал быть в здоровье своем весьма слаб, к тому ж де имеющийся у него один законный ево наследник, сын родной, волею божией умре», то желает он, чтоб пасынки его, Федор, Алексей и Гаврила, «причислены были к ярославскому гражданству».

Определение Главного магистрата, сообщал отчим, состоялось.

Судьба ярославского купца Федора Григорьевича Волкова-Полушкина была определена. Чего же и желать-то еще! Оставалось лишь радеть о произвождении заводов своих и приумножать капитал. Однако вот тут-то и охватило Федора великое сомнение, как только понял он, что отныне путь его к приумножению этого самого капитала будет проходить через шурфы да отвалы серного колчедана. Можно, конечно, полушкинские капиталы с морозовскими объединить — и снова приумножать их. Это как камни в воду бросать: расходятся круги по воде все дальше и дальше, пока не затухнут. А как затухнут, снова камень бросать надо. А нужно ли и ради чего — камни-то бросать?.. Вот в этом-то Федор и засомневался сильно.

По случаю двадцатилетия Федора решил Петр Лукич устроить маленький вечер. Иоганна Миллера да Прокопа Ильича пригласил.

Гер Миллер торжественно преподнес Федору «Химика-скептика» Роберта Бойля на немецком языке. И Федор оценил подарок: это была одна из любимых книг учителя. Прокоп же Ильич, хитро подмигнув Федору, сунул ему свой подарок под мышку. Федор на миг только открыл обложку, сразу понял: альбом зубчатых передач, самим учителем сделанный и переплетенный. И еще понял: подарки сделаны со значением — будущему большому заводчику!

Сели за стол — уж Прасковья-кормилица постаралась! — и, не тратя времени, Петр Лукич поднял чашу.

— Ну, что ж, други вы мои, выпьем за здоровье купца Федора Григорьевича сына Волкова и пожелаем ему многая лета!

Выпили сладкой настоечки, закусили, налили еще по одной. Очень уж вкусной была настоечка, не выдержал Федор и вторую пригубил. И закружилась комната вместе со столом и гостями. Но тут Прасковьюшка подоспела, заставила кружку ядреного квасу с клюквой испить, и все стало на место.

Ах, и добрый же народ собрался, и как всем благодарен был Федор! Прокоп Ильич все нахваливал ученика своего. Гер Миллер, строго сдвинув брови, внимательно прислушивался и изредка солидно кивал головой — соглашалея. А Федор слышал только: бу-бу-бу и звонкий смех Аннушки.

Ах, какие же милые люди! И ему захотелось сделать для них что-нибудь приятное.

— А не сыграть ли нам песню?

— Отчего же, — поддержал Петр Лукич, — можно и сыграть. Заводи!

Федор вспомнил, как часто играла ему одну песню матушка — уже в Ярославле. Не забыл ли?.. Да нет, вот она!

И Петр Лукич, и Прокоп Ильич, и даже Прасковьюшка подхватили, не сговариваясь: