Борис Хотимский - Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

Железные мундштуки и прочные поводья в сильных и чутких пальцах всадников сдерживали и направляли нетерпеливую силу боевых коней. Железная воля, сила духа и душевная чуткость командиров-большевиков сдерживали и направляли необузданную молодую удаль и ярость червонных казаков.

Червонели ленты в гривах и челках коней, на лихо заломленных смушковых папахах всадников, червонели лампасы, значки на пиках и полотнище штандарта. Червоный цвет — цвет революции. Эхо цвет пролитой в боях крови, одинаковой у рабочего и крестьянина, у солдата и студента. Одинаковый у русского и украинца, у поляка и еврея. В куренях и сотнях Червонного казачества стремя в стремя с украинскими хлопцами шли проливать свою кровь дети многих народов, для которых Русь веками была и осталась родной Отчизной, единственной и незаменимой.

А борьба с врагом, как известно, идет не только на позициях. И порой не знаешь, где, когда и как попытаются ударить тебя в спину. Иосифу Михайловичу не раз уже доводилось сталкиваться с такими неожиданными попытками. Но на сей раз… Такой, казалось бы, на первый взгляд сугубо мирный, далекий от боевых дел участок…

Еще в Подольске, рисуя пейзажи, он не раз примечал: незадолго до перелома погоды, перед дождем, дым от заводских и паровозных труб не улетает в небо, а льнет к земле, расползается повсюду мутной мглой, от которой лишь в горле беспокойство — кашель неудержимо просится. Видел он такое в Екатсринославе, а особенно в Харькове, где заводских и паровозных труб — не счесть.

А сегодня разлилась по городу мутная мгла — слухи. Не к дождю — к иному ненастью. Из каких же нечистых труб они выбрались?

— Сусидка, а сусидка? Кажуть, усих наших диточок у школу нэ допустять. Чи чулы?

— А то як же! Уси про це говорять. И нэ тильки пэ допустять, а хто у школу увийдэ, того звидты прикладами по потылыци…

— Не верю! Я сегодня должна дать диктант. Программа есть программа!

— Да вы вообразите только озверевший солдат или этот… как его… ну, пролетарий с ружьем… вот-вот, красногвардеец… и против детей! Пожелавших, видите ли, учиться…

— Ироды!

— Нет бы германца победить — со школярами воевать надумали!

— А вы как полагали, почтеннейший? Школа, ученье — это все, видите ли, буржуазные предрассудки, проклятое наследие старого мира. Революционерам такая роскошь, как просвещение, ни к чему — одна только помеха в ихней классовой борьбе…

— Брось брехать, товарищ!

— Гусь свинье не товарищ. А брешут собаки.

— Что бы ни было, я пойду в школу. Я педагог, мое место там, с учениками. Что бы ни было!

— Не советую, пан вчитэль. Зря на рожон лезете. Бо, як кажуть, бережэного бог бережэ.

— Мадам Дзюба! Вы пустите сегодня своего Стасика в школу? Я свою Наталочку не пущу. Боюсь!

— Ось побачитэ, громадянэ, до чого ще дойдуть бильшовыки. Сами дойдуть та й нас довэдуть…

Если бы Иосиф Михайлович знал об этих разговорчиках лишь по сообщениям товарищей! Но он сам слышал, своими ушами, в самых разных местах города. Понимал: очередная провокация.

Но в душе все кипело. Легко ли остудить ее, когда слышишь подобное, когда сталкиваешься с ложью и наглостью? Душу остудить трудно. А голову — нужно.

Чтобы большевики были против просвещения? Чтобы Советская власть закрывала школы? Чтобы красногвардеец замахивался прикладом на ребенка?! Можно ли вообразить что-либо нелепее, противоестественнее?

Другое дело — закрыли все кабаре и кафешантаны в Харькове. И рестораны — только до одиннадцати вечера. Винные склады опечатаны. Это правильно, это по-большевистски! Но чтобы — школы… Чушь какая-то собачья! Какому олуху царя небесного придет подобное в голову?

Но, возможно, все это придумано отнюдь не олухами. Иосиф Михайлович никогда не заблуждался насчет того, что враг — вовсе не дурак. Понимал, что в данном случае провокационный слух придуман и пущен, чтобы сорвать занятия в школах, нарушить нормальный ход мирной жизни граждан. И конечно же обвинить в этом большевиков. Хитро затеяно!

Лучшее средство борьбы с любой клеветой, с любыми обывательскими слухами — открытое, недвусмысленное слово правды. Именно к такому средству должна в подобных случаях прибегать партия большевиков и власть Советов. Для того, кстати, существует своя пресса — надежное оружие в борьбе с неправдой. И грех это оружие не использовать. Таково было его мнение.

И вскоре с газетной полосы прозвучало:

«Ввиду того, что по городу упорно распространяются слухи о предстоящем будто бы разгоне силою оружия учеников из учебных заведений, считая слухи эти чисто провокационными, бьющими на то, чтобы подорвать правильное течение занятий в учебных заведениях, Исполнительный комитет постановил через посредство печати оповестить педагогический персонал, родительские комитеты и учащихся всех учебных заведений Харькова о том, что слухи эти ни на чем не основаны…»

В кабинете запахло нафталином. Так ощутимо, что Иосиф Михайлович даже притронулся пальцем к своему длинноватому носу.

Запах шел ог посетителя, точнее — от его пальто. Знать, никакие зимние ветры не выдули этого стойкого запаха, от которого якобы изводится моль и, следовательно, сберегается одежда. Однако пальто на посетителе не выглядело сбереженным. Котиковый воротник, когда-то черный и блестящий, теперь потускнел и поистерся до красноватого оттенка. На ногах у посетителя серели стоптанные боты — от двери через весь кабинет протянулись мокрые следы. Говорил посетитель с астматической одышкой, комкая рукавицы и ушанку.

— Простите, товарищ Варейкис, это я… это снег… Но я вытирал ноги у входа, поверьте!

— Не сомневаюсь, — успокоительно ответил Иосиф Михайлович. — Присаживайтесь. Я вас слушаю.

Лицо посетителя, болезненно-одутловатое, судя по всему, не менее двух суток отдыхало от бритвы.

«Ему тяжко сейчас, — определил Иосиф Михайлович, глядя в утомленные, припухшие глаза. — Очень даже тяжко. Он не привык переносить такие тяжести, это с ним впервые». Хотелось думать, что посетитель — не поверженный враг, а мирный обыватель. Глядя на его больное лицо и столь «ароматное» пальто, видя его унылые глаза, слушая натужное дыхание, Иосиф Михайлович испытал чувство простой человеческой жалости. И решил, коль скоро это не окажется почему-либо невозможным, всячески помочь бедняге, поддержать его. И повторил как можно ласковее:

— Так я слушаю.

— И на том спасибо, как говорится, — несчастный улыбнулся кривовато. — Помните, у Чехова… Это такой очень интересный беллетрист…

— Я читал Чехова.

— Простите, я не… Извините, бога ради!.. Так у Чехова, если читали, помните такую поучительную новеллку…