Борис Хотимский - Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

— Вынуждеп прервать вас. Если можно, поближе к делу. Ведь вы пришли ко мне с каким-то делом?

— Да, я пришел к вам. Именно к вам, товарищ Варейкис… Я буду говорить тривиальности. Народ сказал метко: голод не тетка. Я осмелюсь добавить: и вообще не родственник. А если говорить проще, то, поверьте, очень это плохо. Очень плохо, когда нечего есть. Когда нечем кормить семью. Когда нет хлеба. Очень плохо тогда. Такая тривиальная истина…

— Да, это истина. И вовсе не тривиальная. Но у нас, вы знаете, норма. И у меня — такая же, как у большинства. А в России рабочие голодают.

— Знаю, знаю! Вы меня превратно поняли. Я не пришел просить хлеба. Я свою норму… свою жалкую норму!.. имею. И не прошу большего. Я хотел лишь сказать, что если человеку плохо без хлеба, то… Ну, вы сами понимаете, без одежды тоже неуютно…

— Конечно, — согласился Иосиф Михайлович, снова взглянув на пронафталиненное пальто и невольно сравнив его — хотя и проеденное молью, но все же более теплое — со своей легкой шинелишкой.

— Да, да, товарищ Варейкис! — перехватил и весьма точно истолковал его взгляд посетитель. — Я ведь вижу, что вы не в собольей шубе щеголяете. Я ведь… потому и пришел к вам… Но нет, не поймите меня превратно! Я не пришел просить одежду…

— Если можно, пожалуйста, покороче. Я понимаю, вы применяете метод исключения, вам так легче. Но, пожалуйста, постарайтесь, изложите вашу просьбу сразу. Без преамбул.

— Без преамбул? Метод исключения? — судя по оживившимся глазам, разговорчивый посетитель был приятно поражен тем, что представитель новой, рабоче-крестьянской власти пользуется столь изысканной лексикой! — Да, конечно, понимаю… Да, вы правы, я посягаю на ваше драгоценное время. Прошу извинить. Вы правильно поняли, методом исключения мне действительно легче. Знаете, есть люди, которым ничего не составляет обращаться с просьбами. Я к этой категории, увы, не отношусь. Мне легче оказать помощь другому, чем попросить о помощи. Но страдают от этого близкие, страдает семья. И я… буквально заставил себя… Вот и верчусь и кручусь вокруг да около, вместо того чтобы сразу и прямо… Да поймите же, товарищ Варейкис, это… это унизительно!

— Успокойтесь, гражданин. Давайте сделаем так. Я помогу вам высказаться. Я буду задавать вам вопросы, а вы просто отвечайте на них. Такая форма не заденет вашего самолюбия?

— То есть… вы предлагаете… как на допросе? Что ж, лучше уж как на допросе, чем как на паперти.

— А вас когда-нибудь допрашивали?

— Никогда, слава богу!.. Простите, я, кажется, сказал бестактность? Спрашивайте, товарищ Варейкис! Я готов отвечать, мпе так и впрямь легче будет. Я только хотел сказать, что без жилья тоже плохо. Спрашивайте!

— Ну вот! — Иосиф Михайлович облегченно рассмеялся. — Вы нуждаетесь в жилье?

— Да! Именно в жилье! И не просто нуждаюсь, а… Иначе я бы не…

— Понимаю. Разрешите задать вам еще несколько дополнительных вопросов. У вас большая семья?

— Да, не слишком маленькая. Моя престарелая мама, она парализована и не только не может ходить, но и… Раньше была сиделка, была прачка, была горничная. А теперь… Нет, я не ропщу, я все понимаю!

— Так вы начали перечислять состав семьи, — вернул его в русло Иосиф Михайлович. — Мать и жену вы уже назвали. А еще?

— Да-да, простите, вечно я отвлекаюсь… Еще четверо детей. Сашенька — гимназист. Но какая теперь учеба? Нет, я понимаю… Анечке — четыре годика, Манечке — три, а Сонечке — и двух не наберется.

— Значит, вы единственный кормилец в семье?

— А что делать?

— А где и кем вы работаете?

— Уже нигде и уже никем. Но я не прошу денег, товарищ Варейкис!

— Я и не могу их предложить, при всем желании. Я помню, вы просите жилье. А где и кем вы работали прежде?

— Я дантист. У меня была частная практика, я принимал пациентов на дому.

— Значит, у вас была своя квартира?

— Разумеется. Иначе я не смог бы практиковать. А теперь. С кого теперь брать свой скромный гонорар? С рабочих? Если ко мне придет с кариозным зубом красногвардеец — мне не только неловко брать с него гонорар, мне даже негде его принять! А явится матрос со щекой, раздутой от флюса, я кое-как найду уголок, чтобы оказать ему неотложную помощь, но вынужден буду причинить ему боль — так он, чего доброго, усмотрит в этом контрреволюционную провокацию и, не задумываясь, пристукнет меня прикладом…

— Так уж сразу и прикладом? — Иосиф Михайлович покачал головой недоверчиво. — А если спасибо скажет? А?.. Так куда же все-таки девалась та прежняя ваша квартира?

— Туда же, куда девался мой кабинет, где я работал. И, поверьте, работал добросовестно! Старался избавить людей от страданий…

— Вас что, уплотнили?

— Именно! Оказалось, что я не врач, а зажравшийся паразит, сосущий кровь… Но мало того, теперь меня и мою семью должны выставить даже из той единственной комнаты, в которой мы все ютимся, все семеро. Выставить как злостного задолжника по квартплате. А чем, спрашивается, могу я погасить этот долг? Чем?! Нет, я все понимаю…

— Я тоже все понял. Задаю последний вопрос. Хотите работать?

— По профессии?

— Да. Но не в домашнем кабинете, а в советском медицинском учреждении.

— А это… такое возможно? Вам это… нужно?

— Это нужно прежде всего вам. И, полагаю, вполне возможно. Потому что нам тоже нужно. Если согласны, я помогу вам устроиться.

Безработными Харьков был наводнен. И с жильем в городе дело обстояло не легче. Готовился декрет по этому вопросу — в частности, предполагалось освободить от какой-либо квартплаты таких безработных, как этот бедняга дантист; таких нетрудоспособных, как его мать; таких учащихся, как его сын. Иосиф Михайлович быстро написал несколько строк, сложил бумагу пополам, передал посетителю, деловито сказал:

— Здесь указан номер комнаты, в нашем же здании. И фамилия товарища, которому передадите эту записку. Он позаботится и о вашем жилье.

— Огромное спасибо, товарищ Варейкис! Я знал-таки, к кому надо идти!

— Ничего вы не знали. Я-то как раз этими вопросами не занимаюсь… Впрочем, если что не так — известите меня.

Он хотел было добавить, что, по сути дела, нет таких вопросов, которыми не призван был бы заниматься партийный руководитель. Но говорить этого не стал. Лишь ощутил — уже не впервые — то согревающее душу чувство осознанного удовлетворения, когда удается сделать доброе дело, удается помочь тому, кто в твоей помощи чуждается и, главное, помощи заслуживает. Чувство это оказалось, пожалуй, не слабее того, которое не раз доводилось ему испытывать, проявляя непримиримую твердость перед наглостью недруга.

Диалог сей имел место зимним вечером в доме Юдановых на Левашовской улице занесенного снегом Киева.