Борис Хотимский - Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

— Продолжайте, я сейчас.

Выйдя в зал, поскорее затворил за собой дверь.

— Ну, что тут за паника?

— Товарищ Варейкис! Сколько можно ждать? Заседаете там…

— Кончай волынку!

— Спокойнее, товарищи! И потише, пожалуйста, спугнете раньше времени, все поломаете. Где ваша выдержка? Не узнаю!

— Да ведь поймите, товарищ Варейкис! Мы же здесь каждое слово слышим. Как можно терпеть? Только прикажите, мы его кончим!

— Мне терпеть там не легче, чем вам здесь. Но могу я на вас положиться? Мне казалось, что могу…

И еще не раз пришлось вот так же выходить и успокаивать.

Но вот за дверью зашумели громче прежнего. Очередной оратор осекся на полуслове, все обернулись на шум. И не успел Иосиф Михайлович что-либо предпринять, как вскочил с места Клим Иванов:

— Что там за бордель?

И быстро вышел. Через секунду шум за дверьми резко усилился.

— Прошу всех оставаться на местах! — потребовал председатель, торопясь вслед за Ивановым. — Сейчас все выясним.

Не успел он дойти до двери, как оттуда навстречу показался Иванов — на смуглом лице побелевший треугольник вздернутого носа.

— Товарищ Варейкис! Сюда, скорей!

Иосиф Михайлович вышел в зал, спросил недовольно:

— Ну, что опять?

Все поглядывали на Каучуковского, находившегося здесь же в зале. Тот смущенно признался:

— Да понимаете, товарищ Варейкис, этот контрик Иванов к нам выскочил, я и подумал, что неладно там у вас… Ну, и приказал арестовать его…

— Поторопились, явно поторопились. — Иосиф Михайлович вздохнул укоризненно, затем кивнул на зажатого между латышскими стрелками молодого военного: — А этот кто?

— Да из той же компании, — охотпо объясняли ему. — Решили задержать.

— Товарищ Варейкис! — взмолился задержанный. — Я адъютант главкома. Принес ему срочные телеграммы на подпись. Распорядитесь, чтобы мне вернули оружие.

— Сейчас разберзмся. Давайте сюда телеграммы, я передам их главкому. А вы пока подождите здесь. — Иосиф Михайлович быстро проглядел телеграммы, тихо присвистнул от изумления, приказал не спускать глаз с адъютанта и вернулся в четвертую комнату.

По встретившим его напряженным взглядам понял, что играть дальше в прятки нет смысла. К окаменевшему главкому теперь вплотную придвинулись три увешанных оружием телохранителя. Рука самого Муравьева — на кобуре маузера.

— Товарищи! — решительно заявил Иосиф Михайлович, пройдя на свое председательское место, поближе к ящику с «лимонкой». — Разрешите огласить тексты телеграмм главкома… Всем частям… В Лондон… В Париж… Вот так! Теперь вам ясно, что главком Муравьев перешел от слов к делу. Теперь вам понятно, почему был блокирован губисполком, почему арестованы наши товарищи. Теперь не может быть сомнений, что главком Муравьев не за революцию, как он уверяет, а против нее. Это не что иное, как бонапартистская попытка задушить революцию, опираясь на ею же порожденные силы. Это неслыханное предательство! Не обольщайтесь, Муравьев, — мы не за вас, мы против вас! Мы будем с вами бороться!

Муравьев, побледневший, молчал. Его телохранители растерянно озирались. Раздался голос с места:

— Фракция левых эсеров требует объявить перерыв! Это наше право! Мы должны посовещаться.

Их здесь было большинство, левых эсеров.

— Хорошо, — неожиданно для них согласился председательствующий, не отрывая взгляда от Муравьева. — Объявляется перерыв в заседании.

Муравьев встал — правая рука на раскрытой кобуре маузера — и впился в председателя бешеными, ненавидящими глазами. Иосиф Михайлович тоже глядел в упор. Они уже играли однажды в такие вот «гляделки», еще при первой своей встрече в Харькове. Что ж, сейчас выяснится, чьи нервы крепче.

— Ну, мне тут больше делать нечего, — процедил наконец главком. — Все ясно! Пойду успокою отряды.

Он повернулся и, придерживая шашку, направился к закрытой двери — своим бравым солдатским шагом. Ать-два, ать-два… Телохранители — за ним, вплотную.

В незакрытом углу дверного стекла виднеется выжидающее лицо Медведя. Рука Муравьева снимается с кобуры и тянется к ручке двери… Пора! Иосиф Михайлович делает условное движение — лицо Медведя тотчас исчезает: сигнал принят!

Не успевает Муравьев взяться за ручку — дверь сама распахивается. Навстречу главкому — недобрые глаза, наставленные стволы, штыки.

— Вы арестованы!

— Ка-ак?! — Муравьев, отпрянув, мгновенно выхватывает маузер. — Провокация?!

Руку главкома с маузером успевает перехватить силач Медведь. Тогда другой своей рукой, свободной, Муравьев вмиг достает короткоствольный браунинг и открывает огонь. Кто-то вскрикивает. Несколько выстрелов раздаются одновременно, с обеих сторон, и тут же прекращаются.

Иосиф Михайлович видит, что Муравьев упал — поперек порога. Из-под коротко остриженной седоватой головы, огибая свалившуюся фуражку, выбегает и бесцельно торопится темный ручеек. Цвета вишневой наливки.

Трудно сказать, сколько длилось оцепенение. Только что — многоголосый шум, стрельба… и — тишина неживая.

Нагибались над лежащим в дверях, переглядывались потрясенные. Послышались первые голоса, все шепотом:

— Убит!

— Какого человека убили…

— Он бы все равно живым не дался…

Иосиф Михайлович взял себя в руки, выбежал в зал, минуя лежащего на пороге и стараясь не глядеть на прекративший свой бесцельный бег вишневый ручеек.

Перед ним расступились. Вокруг — белые лица, напряженные глаза. Многие отвернулись.

Заставил себя заговорить, получилось слишком даже гулко — то ли не овладел голосом, то ли в тишине так прозвучало:

— Товарищи! Слушайте меня… Как бы ни были неожиданны… как бы ни были для многих тяжелы эти моменты… Но мы не должны… мы обязаны владеть собой! И довести начатое до конца! Обязаны!!

Последнее слово крикнул на весь зал — и те, кто поначалу отвернулся, чтобы не глядеть на мертвое тело, обратились теперь к говорившему.

— Сейчас, — несколько спокойнее, но все еще громко, продолжал Иосиф Михайлович, — ввиду серьезности положения мы должны действовать. Поэтому еще раз призываю к порядку! К выдержке! К дисциплине! Командование в Симбирске беру на себя. Приказываю… Раненые есть? Окажите им немедленную помощь, после доложите о состоянии каждого. Часовые, по местам!..

Он не был уверен, не знал, как воспримутся его слова. Не успел даже толком подумать об этом. Сказал, как сказалось. Ничего другого сейчас все равно сказать не смог бы. Но увидел: его не просто слушали — послушались! Увидел, как засуетились вокруг нескольких бойцов санитары с красными крестами на сумках, как заторопились на свои оставленные посты часовые с трехлинейками.

Значит, сказал то, что нужно было сказать. Значит, люди ждали именно этих слов, желали услышать именно такие слова. И потому послушались. И пойдут за ним.