Владимир Полушин - Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

— Вы кто?

— Я? Николай Степанович Гумилёв, здесь учусь.

Тут бы Белому и вспомнить, что советовал ему Брюсов, но он сделал удивленное лицо:

— И что вы? Откуда?

— Я сотрудник журнала «Весы».

— Зина, — разочарованно протянул он, — к тебе молодой человек, говорит, из «Весов».

— Боря, ты его знаешь? — спросила появившаяся Гиппиус.

— Нет. Не слышал. Не знаю.

Гиппиус, видимо, была недовольна неожиданным визитером и весьма холодно обратилась к Николаю:

— Да, ну и что вы в Париже?

— Учусь в Сорбонне.

— Интересно, а о чем вы таком пишете? — Она хмыкнула, наведя лорнет на Гумилёва, который и так был бледен, как стена, от волнения. Его явно не хотели принимать, и он это почувствовал, потому и говорил о себе и своих взглядах подчеркнуто вызывающе и независимо.

— Ну, прочтите что-нибудь, — царственно бросила повелительница литературного салона. Явно издеваясь, добавила: — О чем вы там пишете, ну о козлах, что ли?

Гумилёв мог бы нагрубить и уйти, но он сдержался и сказал ледяным тоном:

— Хорошо. Я прочту.

Он специально выбрал одно из недавно написанных стихотворений и начал читать, чуть шепелявя:

Дальше Гумилёву дочитать не удалось, в комнату вплыла тень, и совсем не императора. Шаркающей походкой обозначился Дмитрий Сергеевич Мережковский и, окинув общество бесцветным взглядом, вдруг заволновался, увидев незнакомца:

— Зина, что там такое?

— Ты знаешь, Николай Степанович Гумилёв к нам пришел, мне показалось, он ученик Вячеслава Иванова или Сологуба, но ты знаешь, он все-таки напоминает мне французского поэта Бетнуара.

Мережковский недовольно повел плечом, не зная, что делать с руками, сунул их в карманы и, стоя у стены, начал его отчитывать в нос:

— Вы, голубчик, не туда попали! Знакомство с вами ничего не даст ни вам, ни нам. Говорить о пустяках совестно, а в серьезных вопросах мы все равно не сойдемся. Единственное, что мы могли бы сделать, это спасти вас, так как вы стоите над пропастью. Но ведь это…

Гумилёв наконец опомнился, взял себя в руки и совершенно спокойно закончил фразу Мережковского:

— Дело неинтересное.

Тот закивал:

— Да-да, — и зашаркал в свою комнату.

Гумилёв понял, что его здесь не поймут. Скрывая обиду, он стал прощаться. Видимо, тут-то Белый и вспомнил слова Брюсова и, желая как-то сгладить неловкость, суетливо побежал провожать молодого поэта.

Символисты Мережковские не приняли Гумилёва. Позже, в 1910-х годах, он бросит гордый вызов символизму, отвергнув не только его представителей, но и всю систему литературных ценностей символизма… Но это будет потом. А сейчас… Это был первый серьезный удар судьбы. Его отвергли как поэта да еще вдобавок поиздевались над ним.

В начале января и Гиппиус, и Гумилёв отправили Брюсову письма. Разгневанная дама возмущалась: «О Валерий Яковлевич! Какая ведьма „сопряла“ Вас с ним (Гумилёвым. — В. Я.)? Да видели ли Вы его? Мы прямо пали. Боря имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции старые, как шляпка вдовицы, едущей на Драгомиловское. Нюхает эфир (спохватился) и говорит, что он один может изменить мир: „До меня были попытки… Будда, Христос… Но ‘неудачные’“. После того, как он надел цилиндр и удалился, я нашла номер „Весов“ с его стихами, желая хоть гениальностью его строк оправдать Ваше влечение, и не могла. Неоспоримая дрянь. Даже теперь, когда так легко и многие пишут стихи, — выдающаяся дрянь. Чем, о, чем он Вас пленил?»

Гумилёв сообщил своему учителю, что после визита у него остался «мистический ужас» перед знаменитостями.

Николай долго не решался встречаться с Рене Гилем, боясь повторения истории. И каково же было искреннее удивление молодого поэта, когда он встретил у мэтра французской поэзии радушный прием и полное понимание.

Такой же прием и понимание встретил Гумилёв и у бывшего сотрудника «Весов» Ивана Ивановича Щукина, искусствоведа, который происходил из старинной московской купеческой семьи меценатов и коллекционеров. Его брат основал знаменитый Щукинский музей, а сам Иван Иванович выпустил книгу «Парижские акварели». Иван Щукин познакомил Гумилёва с известным писателем и философом Николаем Максимовичем Виленкиным, вошедшим в русскую литературу под псевдонимом Минский. Его статья «Старинный мир», опубликованная еще в 1884 году, считалась первой программой русского декадентства. Несмотря на то что Николаю Максимовичу шел уже пятьдесят второй год, а Гумилёву исполнилось всего лишь двадцать, он внимательно выслушал молодого поэта.

Однажды вечером, вернувшись домой, Гумилёв по привычке поинтересовался у консьержа, нет ли для него писем. Тот ответил, что есть из России! Николай Степанович, пока консьерж доставал из ящика письмо, гадал, от кого оно: «Наверное, от родителей, а может, из „Весов“ от Брюсова». Он давно отправил мэтру письмо с небольшой поэмой «Неоромантическая сказка»… Николай в нетерпении глянул на обратный адрес, и сердце трепетно забилось в груди… Он не поверил глазам. На конверте было четко выведено аккуратным женским почерком: Киев. Меринговская, 7, кв. 4, для Анны Андреевны Горенко. Всего, чего угодно, мог ожидать Гумилёв, но только не этого! Как? Неужели она наконец о нем вспомнила? Всё, всё, его признание в любви, его предложение быть вместе до конца?.. Письмо было написано в несколько холодноватом тоне и в то же время для влюбленного сердца оставляло хоть маленькую, но надежду. Горенко писала о себе.

Аня училась в Фундуклеевской гимназии. Класс, куда она попала, стихийно разделился на две группы. Одна — консервативно настроенных девушек, как, например, дочь подполковника Надя Галафре, Мария Дремер, дочь председателя Киевского судебного округа, приезжавшая в гимназию в собственном экипаже, у кого разговоры сводились в основном к нарядам, шляпкам и молодым людям.

Другая группа девочек, где лидировала Вера Беер (будущая «золотая» медалистка), считала себя передовой, прогрессивной молодежью.

Аня не вошла ни в одну из групп. Исключение она сделала только для Жени Микулинской. С ней она часто беседовала. Горенко не любила разговоры о вещах или будущих профессиях. Она читала Блока, Брюсова, втайне писала стихи и скучала по тому времени, когда могла себе позволить бывать в Петербурге, слушать стихи и видеть щеголя-студента Голенищева-Кутузова. Мимолетные увлечения стареющими поэтами, молодыми репетиторами, случайными знакомыми и притязания ее кузена Демьяновского (который, как она писала в 1906 году, «объясняется в любви каждые пять минут») не могли загасить ее страсть. Вот что пишет она мужу сестры фон Штейну: «Если бы знали, какой Вы злой по отношению к Вашей несчастной belle-soeur [4] Свояченица (фр.). . Разве так трудно прислать мне карточку и несколько слов. Я так устала ждать! Ведь я жду ни больше ни меньше как 5 месяцев… Пришлите мне карточку Г.-К.».