Наталья Муравьева - Гюго

История — это цепь контрастов. Головы венценосцев под ножом гильотины. Республика, рождающая империю. Идея свободы, породившая террор. Властелин полумира, ставший изгнанником, окончивший свой век в плену на далеком острове.

В искусстве эти контрасты дают движение, помогают выявить истину. А в жизни они иногда слишком жестоки.

Задумавшись, Гюго не заметил, как очутился на Гревской площади. Прямо перед ним здание Ратуши. Угрюмый фасад, темный даже при ярком солнце, и этот хмурый день выглядит особенно зловеще. Над островерхой кровлей тянется до странности тонкая колокольня, на ней огромный белый циферблат, будто одинокий злой глаз, уставившийся прямо на место казни. Вот он, громадный помост, выкрашенный в красный цвет, подножье гильотины. Каторжники называют ее «вдова». Около гильотины копошится человеческая фигура. Старательно смазывает салом заржавевшие от осенних дождей шарниры и пробует, хорошо ли действует механизм. Это палач «репетирует» вечернее представление.

На площади уже толпятся зеваки. Гюго вспоминает, как три года назад он был здесь в день казни.

Густая толпа запрудила тогда не только площадь, но и окрестные улицы. Из окон домов высовывались любопытные лица — окна в такие дни сдаются внаем. Шеи вытянуты. В глазах лихорадочный блеск. Позорная колесница — телега с осужденным приблизилась к помосту. Несчастного поволокли по ступеням эшафота. И толпа увидела молодое лицо, искаженное смертельным страхом.

И сегодня перед толпой парижан развернется такое же зрелище. Судорожное ожидание. Стрелка на огромном белом циферблате будто застывает в такие мгновенья. Как только она покажет четыре часа, нож гильотины упадет. Что чувствует осужденный, когда его, связанного, одетого в смирительную рубаху, тащат на эшафот под многотысячными жадными взглядами?

Как можно терпеть это? Как не восстанут люди? Как не закричат: «Довольно!»?

Он должен поднять голос. Голова и сердце горят. Мысли мчатся с неимоверной быстротой. Рождается замысел…

Прежде всего надо побывать в тюрьме, в камере смертника. Все увидеть своими глазами, представить и пережить все чувства осужденного на смерть, как будто самому стать им.

Начинается бешеная работа. Воображение должно соединиться с точными фактами.

Вместе со скульптором Давидом д'Анже Гюго едет в Бисетр. На воротах этого учреждения еще сохранилась надпись «Убежище для престарелых», но теперь здесь содержатся умалишенные и опасные преступники. «На расстоянии Бисетр имеет довольно величественный вид… Но чем ближе, тем явственнее дворец превращается в лачугу… Стены словно разъедены проказой. В окнах не осталось ни зеркальных, ни простых стекол, они забраны железными толстыми решетками, к переплетам которых то тут, то там льнет испитое лицо каторжника или умалишенного».

Такова жизнь, когда ее видишь вблизи. К входу подъезжает «черная карета». В ней очередная жертва правосудия.

Гюго и его спутник входят внутрь здания. Тюремный надзиратель ведет их по узким коридорам. Вот камера осужденного.

«Восемь квадратных футов. Четыре стены из каменных плит… охапка соломы, на которой полагается отдыхать и спать узнику, летом и зимой одетому в холщовые штаны и тиковую куртку».

«Во всей камере ни окна, ни отдушины. Только дверь, где дерево сплошь закрыто железом». Над дверью отверстие в девять квадратных дюймов, заделанное железными прутьями. И днем и ночью у камеры караульный. Когда бы осужденный ни поднял глаза к отверстию над дверью, он встречает глаза, неотступно следящие за ним.

На потолке и стенах лохмотья пыли и паутины. Кое-где виднеются полустершиеся надписи. Имена приговоренных. Следы, оставленные теми, кто ожидал здесь смерти.

В следующий раз Гюго пришел сюда в тот день, когда каторжников должны были заковывать в кандалы перед отправкой в Тулон. Он наблюдал эту жуткую процедуру из окна тюремной камеры, куда привел его надзиратель.

В тюремный двор, громыхая, въехала телега с грузом из железных цепей и ошейников. Сюда же вывели осужденных и перед каждым из них бросили холщовую одежду каторжника.

— Живо переодевайтесь!

В это время хлынул холодный дождь. Зеваки спрятались под навесом, но каторжники должны все терпеть. Грубые шутки и смешки умолкли; люди стоят обнаженные под ливнем, холщовые их рубища промокли насквозь.

«Только один старик пытался еще зубоскалить. Утираясь промокшей рубахой, он заявил, что это „не входило в программу“, потом громко расхохотался и погрозил кулаком небу».

«Каторжников заставили сесть прямо в грязь на залитые водой плиты и примерили им ошейники; потом два тюремных кузнеца, вооруженных переносными наковальнями, закрепили болты холодной клепкой, изо всей силы колотя по ним железным брусом… При каждом ударе молота по наковальне, прижатой к спине мученика, у неге отчаянно дергается подбородок: стоит ему чуть отклонить голову, и череп его расколется точно ореховая скорлупа».

Их закуют и отправят в Тулон на галеры. На долгие годы. И никто из них уже, вероятно, не вернется домой.

Гюго еще не раз наведывался в Бисетр. Он познакомился с жаргоном каторжников, узнал истории их жизни, сделал много записей, заметок. Перед ним открылось мрачное, зловонное дно Парижа. Нищета, голод, людские страдания. Когда-нибудь он напишет роман о жизни каторжника. Он расскажет историю человека, отвергнутого обществом, заклейменного им. А сейчас у него иная цель. Он должен внушить и тем, кто наверху, и ревущей толпе у помоста ужас и отвращение к смертной казни.

Кто будет героем его повести? Парижанин. Обыкновенный человек. У него жена и дочь. Он совершил преступление. Какое? Об этом в повести не будет речи. Важно передать чувства и мысли, страх и отчаяние человека, которого ведут на казнь. Дни ожидания. Последние минуты. Перевоплотиться в этого человека…

Вот он в камере. Смотрит в окно, закованное решеткой.

«О господи, что ждет меня, горемычного? Что они сделают со мной?.. Только бы оставили жизнь…

…Ах, если б мне удалось вырваться отсюда, с каким бы наслаждением я побежал в поле!..

Ведь каторжник тоже ходит, движется, тоже видит солнце».

Контраст с этим ужасом — воспоминания детства, до боли лучезарные и чистые. Лицо матери. Старый сад. Свидание на скамейке…

Час казни близится.

«…И все же — подлые законы и подлые люди — я не был дурным человеком! О господи! Умереть через несколько часов, сознавая, что год назад я был свободен и безвинен, совершал прогулки, бродил под деревьями по опавшей осенней листве».

«Вот сейчас, в эту минуту рядом со мной, в домах, окружающих Дворец правосудия и Гревскую площадь, и во всем Париже люди приходят и уходят, разговаривают и смеются, читают газету, обдумывают свои дела; лавочники торгуют, девушки готовят к вечеру бальные платья; матери играют с детьми!..»